Подборка произведений Одесского отделения Конгресса литераторов Украины

МИХАИЛ САМАРЦЕВ

г. Белгород-Днестровский

В ПРИДНЕСТРОВСКИХ ПОЛЯХ

Наши тени повзводно
Выступают на призрачный шлях,
Мы торопим в ночи
Путь нелегкий, неблизкий,
Только снова и снова
В приднестровских широких полях
Обрывают наш след
Обелиски.
Запыленные лица
Стариков и безусых ребят,
В этот бой роковой
Мы идем, как впервые,

А за нами в безмолвной
И бессонной надежде следят
Беларусь, Украина,
Россия.
Мы в земле, мы на небе,
Нам неведомы боли и страх,
За незримой чертой -
Ни обхода, ни брода,
Но горит негасимо
На запекшихся наших устах
Это дерзкое слово -
Свобода!
Наши тени повзводно
Выступают на призрачный шлях,
Мы торопим в ночи
Путь нелегкий, неблизкий,
Только снова и снова
В приднестровских широких полях
Обрывают наш след
Обелиски.

АЛЁНА ЩЕРБАКОВА
***
Ожидание сумерек. Северный фронт.
Девять жизней над уровнем моря, - пас.
Пистолетом тьмы в свой горящий рот
Целит солнце, уставшее в слове «Марс».

Неизвестная армия в ад влюблена.
На штанах адмирала порох и мел,
Чертит адрес: Икеа-Джанга, комета -
Адмиралу пишет только война,
Где луна затачивает края
Об ощереных улиц каменый страх.
Его силы хватило б архипелаг
Распалить до тла, но медный рояль
В его мозге приказывает отступать,
Потому что мертвее этой земли
Только чёрные дыры, и эта кровать
Госпитальная с тенью железных перил.
Чёрным дымом плюёт электрический бог;
Адмиральских манжет снежный раскат
Словно парус торчит; адресату Любовь,
Здесь в ответ лихорадка глухих каннонад,
Как нимфетке, трахнувшей падший смысл
С беззаботностью фельдшера холст кроя,
Так не ей ли гигеровский эскиз
Уходящему веку, как кость вправлять.
Это лица конца на передовых,
И трибунный Гракх, упавший с листа...
Или странно, как он смотреть привык,
Или мало ли, кто ему что читал...
И под гаубиц огненный до-бемоль,
Под трухой чужих до крови знамён
Мир застрелится пристальным словом «ноль»
До того, как в нём будет ещё рождён...
***
Я донашиваю ХХ век,
как форму холодной войны,
как высшую меру в зоне
каждой перенаселённой страны,
между природой и гильотиной лжи,
в братской литературной могиле,
... во ржи;
я донашиваю ХХ век,
как ремарковский дождь,
рассекая в сверхскоростной
автогонке все «после» и «до»,
как в осаждённой Польше еврей
очки в золотой оправе,
как желанье предостеречь
и невозможность предостеречь судьбу,
я донашиваю ХХ век пулей во лбу,
как переписанный набело черновик,
как смирительную рубаху,
под коею бьётся стих,
как яблоко на макушке удерживал
вильгельмов сын,
и как первородство женского «упаси»,
как акафист и как уличный мат,
срывающийся нервно; как слёзы во сто карат...
и когда ты, любимый, как сама жизнь, отворишь,
и если есть хоть что-то, что может меня примирить
с этой формой существованья, прощеньем голгоф, -
имя твоё как музыка, во встрече нашей Сам ...
***
И он, и она, те, что станут мифами,
Их не казнят, их не помилуют,
Поле от скифов и до геогрифов
Засеяно минами.
С каждой эпохой свой демон имени,
Калечный закон, экзистенция денег,
И, как минимум, две эпидемии,
И время предельное, неумолимое.
В каждой эпохе мор и бессилие,
Страх и безумье бесстрашия, может быть,
Чьё одиночество, как Хиросима,
Пялится в сердце, сжигая кожу,
Между руин в разговорах, в молчаниях,
В тайне зачатия, в даре причастия,
В вечных раскопках души:всё кончается
И разрывается кем-то - на части.
Меж манекенов в технических ящиках,
(Зрелище, в общем, достойное Вия),
Гендерный цикл понимая как датчик
Эсхатологии, энтропии.
Над каждой эпохой заклятие символов,
Мы продолжаем движение, в стороны
Руки раскинув: Ты попросил меня
За п о л н и т ь м у з ы к о й э т о т г о р о д :

ДЕТИ АРБАТА
(По роману Анатолия Рыбакова)

Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели

Он знал её, по зыби на реке
Считал минуты, сдерживая лодку,
Сквозь пальцы дым рассеивал ни с кем,
Считая тишиной пейзаж бесплотный.
Она ждала, осколком на ладони
Ловя лучи его знакомых глаз...
Как головокружение, неслась,
Но с каждой болью приближала к дому
Земля, что уходила из-под ног,
За ними, оседая жжёным шквалом...
И хрупкая мелодия с войной
Переплетясь, мечтою восставала
В такие дни, в болотах и в раю,
Вжимаясь в корпус взорванных вагонов,
Как в память фотографий, чей приют
От вспышки до изображенья - тонок
И неопровержимей напросвет,
Как юность, остановленная в лёте;
За стружкой посторонних встреч - билет
Последний, на двоих, в горящей ноте...

АНАТОЛИЙ МИХАЙЛЕНКО
***
Пилотки - набекрень, ремни - потуже,
Прошли по-уставному, строевым,
И каждый знал, что клятвы не нарушит,
И верил, что останется живым.
Их имена горят на обелисках
В любом селе и городке любом,
Прижавшись тесно, как патроны в дисках
Оружия на взводе боевом.

ТИШИНА

То ли уши заложили ватой,
То ли оглушила их война? -
К ним пришел он, мая день девятый,
Тишиною пьяной без вина.
И в душе очнувшейся звенело -
Так надрывно, что и не уснуть,
И, казалось, впитывало тело
Клеткой каждой мира тишину.
И не спали, и не говорили,
Слушали чужого соловья,
Искрами, как звездами сорили,
Папироской балуя себя.
Подпирая шар земной спиною,
С весом этим справившись вполне,
Оробели перед тишиною,
Трудно привыкая к тишине.

ПОРТРЕТ 45-го ГОДА

На лице его морщины
Глубоки, а лоб крутой.
Он такой и есть, мужчина,
Мечен счастьем и бедой.
С виду злой и неуклюжий,
Выдают одни глаза,
Что мужчина этот дюжий
Лишь в бою с врагом - гроза.
Выходя живым из битвы,
Шумом жизни оглушен,
Слез не мог сдержать обидных,
Что и слаб, и смертен он.
И, должно быть, слабость эта,
Под железом и огнем,
Три зимы, четыре лета
На войне копилась в нем.

АННА СТРЕМИНСКАЯ

***
Сергей нашел немецкую каску с дырочками от пуль.
Ради смеха надел он ее на голову, и вдруг его захлестнул
поток чужого сознанья и речи нездешней лязг.
И он закричал: «Мою голову прострелили!», и разум его погас.
И снится ему, что лежит он в поле на чистом белом снегу,
но весь он пронзенный чужою болью: «Майн либен, я встать не могу!
Зачем я лежу на большом покрывале, холодном, как чья-то смерть?
Мою голову прострелили, ох майн Ленхен, майн херц!
Зачем я лежу здесь, подобно снегу, а мне еще нет тридцати.
Ведь если время приказывает нам быть, то пространство приказывает идти!
Но я умираю, и снег накрывает белой меня простыней:
Я был поэтом, а не солдатом, я хотел вернуться домой.
Всегда мне казалось: надо мною витают ненаписанные стихи.
Но смерть говорит: «Это были пули!». Шаги ее так легки».
С Сергея сняли немецкую каску - зачем нам чужие грехи?
Он долгое время ходил как блаженный, затем сел за стол и начал писать стихи.

ЕВГЕНИЯ КРАСНОЯРОВА

ДЕТИ ВОЙНЫ
1.

Вот почему я никогда
Нет, никогда не буду Правителем!
Велимир Хлебников
Рассвет захотел умереть,
когда заплакали дети.
Весна перестала петь.
когда заплакали дети.
Когда заплакали дети,
мир не перестал жить.
Он встал на рассвете.
Он до заката
требовал есть, пить:
День налился кошмаром -
и плакали дети.
Ночь занялась пожаром -
и плакали дети.
Слезы смешались с водой,
но не было смеха.
Все заросло лебедой,
но не было смеха:
Кто видел эти глаза,
тот не забудет:
Детей больше нет.
Здесь их
больше
не будет.
2.

В эпицентре бомбёжки -
царевич Димитрий:
Почти ничего не изменилось.
Тонкие ручки, слабые ножки,
глаза огромные,
что вам снилось?
Где твоя мама? Добрая мама:
Помнишь её колыбельный голос?
Глаза Хиросимы. Глаза Вьетнама.
Трупы:
И рядом - примятый колос:
3.
Лебеди, орлы, соколы
Строем идут на запад.
Мир обыденный проколот
железной лапой.
Путь заказан обратный.
Пули заменяют пение.
Что это: подвиг ратный
или же преступление?
Никогда: Никогда вином битв не напиться -
Сарматы, гунны, Орда:
- Хочешь еще раз солдатом родиться?
- Никогда.
4.
На этом пиру, где поджарено мясо напалмом,
где кубки давно заржавели от красна вина,
что стало для вас самым нужным, последним и главным,
и чем обернулась рожденная солнцем весна?
И пели ли птицы, как раньше, легко, беззаботно?
Немели ли пальцы, когда обнимали приклад?
Куда уходили вы маршем - повзводно, поротно?
Спокойно ли спали все те, кто вернулся назад?
5.
Когда война всех водит кровавым
кругом,
когда закадычный враг становится
другом,
когда на горло ребенку наступает
голод,
когда в блокадном доме воцаряется
холод,
когда отец посылает последнего сына -
убивать,
а мать
идет последнего сына
хоронить -
как жить?!

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

По щекам расшрамленным, по линейчатым лбам,
По изломанным в график тревоги губам,
Вперемешку с махоркой и крепким словцом
Убегают солёные, клонят лицо
Над подёрнутым пеплом кусочком земли:
Опоздали, но раньше никак не могли!
Пальцы каждой беспомощно-сильной руки
Зацепляешь, один за другой - в кулаки

ЕФИМ ЯРОШЕВСКИЙ

ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЙНЕ
1.
Война. В окопах мокрые солдаты.
Холодный дождь по каскам барабанит.
И запах табака - как запах хлеба.
В густую грязь уходят автоматы.
С небритых щёк стекает мокрый порох,
и долго дует ненасытный ветер:
Озябшие от сумерек деревни.
Продрогшие, обугленные хаты.
И огоньки пугают, как надежда.
Четвёртый день сочится тёплый ливень.
В костях солдат свивает гнёзда холод.
Война и дождь идут четвёртый месяц:
2.
Мы постарели. Мы давно в окопах.
Мы мальчики.
По ночам мы плачем во сне
и вспоминаем
водой залитый, опустевший город.
Всё отсырело - камни и патроны.
Оглохшие от ветра командоры
тревожно совещаются в землянках.
А мы лежим и долго ждём рассвета:
3.
Война закончена. Мы все убиты.
Мы до сих пор лежим. Мы не зарыты.
Случайный конь, на нас наткнувшись ночью,
пугается, вперёд идти не хочет.
И, кланяясь, назад, назад уходит.
И стороною мёртвых нас обходят.
Там мы лежим, не прибраны, небриты.
И видим всё. Глаза у нас открыты.
Летают кони тихие во мраке:
А мы лежим. И жадно ждём атаки.

ИЛЬЯ РЕЙДЕРМАН

МОЛЧАНИЕ ИОВА

Вот печь, в которой труп сожгут. Вот ров,
в котором, расстреляв, зароют тело.
Не вопрошай же ни о чём, Иов.
Не видишь разве? - небо опустело!
Когда нас хладнокровно убивают -
Бог в мире пребывает? Убывает?
Весь этот океан вселенской боли,
в котором разум наш идёт ко дну,
и явь, подобную кошмару, сну, -
признать ли проявленьем божьей воли?
Когда предсмертный слышен детский плач, -
Он может быть спокоен, счастлив, весел?
Сокрылся Он. Он облаком завесил
лицо. Равны и жертва, и палач.
В предсмертную я вслушиваюсь тишь.
Что скажешь, Бог? Ты и сейчас молчишь?
И я молчу. Не задаю вопросов.
Иов молчащий - тот, что был так смел!
Пророк, что, ужасаясь, онемел.
Утративший все истины философ.
Душа нема. Что может быть печальней?
Молчу. И нет Тебя - в моём молчанье.
Но ежели Ты слышишь всё и видишь,
но ежели всё ведаешь, не спишь, -
Ты тоже проклинаешь, ненавидишь,
и вместе с нами Ты в огне горишь!
Участвуя в безмерной этой драме
и нас не покидая до конца,
Господь бессмертный - умираешь с нами,
страдальческого не открыв лица:
***

Что ты, ветер, затеял?
Куда ты уносишь дым?
Пепел сожжённых развеял -
и сам исчезаешь с ним.
Нет ничего - пустоты
воздуха и небес.
Крикну вослед вам: кто ты -
тот, кто навек исчез?
Где хоть одна ресница -
что не смогла сгореть?
Как ты хотела быть птицей,
чтобы не умереть,
чтобы прямо из гетто
выпорхнуть в пламень лета,
в это сиянье дня
(мимо того огня!).
Ваши улыбки живые
дымом уносит с земли.
:В склады пороховые
загнали - и подожгли:
В пылающих башнях Нью-йоркских,
в тех ли адских печах -
пепла серого горстки,
почти невесомый прах.
Взорван, пылает автобус.
Земля, как бумажный глобус,
что пламенем весь охвачен.
Праздник смерти - так светел!
Матери - снова в плаче.
Ветер - уносит пепел.
Ветер - уносит души
всё дальше от нас, всё выше.
Их голоса - всё глуше.
Мы их уже не слышим.
Вспомни Адама, Ева,
возле райского Древа!
«Нет ни древа, ни рая!» -
губы шепчут, сгорая.

ЛЮДМИЛА ШАРГА

Моему деду Сюрову Петру Васильевичу,
гвардии старшему лейтенанту
посвящается

Жаль, сегодня дозволено каждому
перекраивать дни минувшие.
Ах, история! Девка продажная!
От бесчисленных версий опухшая.
Дед мой мог бы вспомнить, наверное,
как подошвы в землю впечатывал
от кровавого сорок первого
до кровавого сорок пятого.
Как ждала моя бабка весточки,
Замирая - не похоронка ли?
И как шли белокурые бестии
по приказу маньяка с чёлкою.
Как стонала земля под властью их,
кровью залита, дымом окутана,
как паучьими лапами свастики
вся Европа была опутана.
Дед мой мог бы вспомнить, наверное,
мясорубку чётырехлетнюю,
им убитого немца первого
и рейхстаг - цитадель последнюю,
жирный, липкий смрад крематориев,
стоны пленных из камер газовых:
Он из тех, кто делал историю,
и кому мы жизнью обязаны!
Их всё меньше - время безжалостно!
И от имени всех живущих
я прошу: сохраните, пожалуйста,
память-боль о войне минувшей!
***
Я родом из царства туманных лощин,
Из тихой обители алых рябин.
Прошло босоногое детство моё
Долиной, где иволга песню поёт.
Здесь травы, влажны и прохладны от рос,
Взрастают в тени белокурых берёз.
По тропкам заветным брожу босиком,
Где каждый росток был когда-то знаком!
Устав от дорог, припадаю к ручью,
Пью жадно священную влагу твою!
Земля моя милая! Свет тишины
Здесь часто темнеет от эха войны.
Но сосны взметнули стволы до небес,
На гари, где плакал обугленный лес.
Лежат убиенные витязи тут:
Недаром селение Красным зовут.
Здесь сердце навеки осталось моё,
Здесь иволга песню так звонко поёт:

КУДА ИДУТ МАЛЬЧИШКИ

Идут, лакая пиво в пластике,
мальчишки русские по городу
и перевёрнутую свастику
несут заносчиво и гордо.
Чеканят шаг бритоголовые,
затянутые в кожу чёрную:
идут мальчишки - наци новые,
страной заботливой взращённые.
Страной, где вся земля, как шрамами,
могилами покрыта братскими,
где счёт Победы был не ранами
оплачен, - жизнями солдатскими.
Где смертью смерть поправ, спят павшие, -
чеканят шаг бритоголовые:
Потомки, пращуров предавшие,
Камо грядеши, наци новые?

ЗВЕЗДОПАД

Памяти жертв Холокоста
Говорят, время лечит. А можно ли
Излечиться, однажды увидев,
Как летели в пыль придорожную
Шестипалые звезды Давида.
Не в росистые травы высокие -
В бесконечные рвы-могилы
Звезды падали и осокою
Прорастали. Земля не забыла:
Коротка была траектория.
Пустота легла в изголовье.
Judenfrei - росла территория,
Пропитавшись невинной кровью.
Звезды падали в грязь, в распутицу,
Угасая в земле холодной:
Палачам их да не отпустится
Смертный грех до скончания рода!
Звезды падали в синь бездонную;
И ночами на небе видно
Россыпь душ шестимиллионную -
Шестипалые звезды Давида.
----
Judenfrei (нем.) - юденфрай, свободно от евреев