Памяти светлого вольнолюбца, поэта-шестидесятника,

Юрия Каплана посвящается

- Джузеппе, – позвала мать, выйдя на крыльцо. – Иди домой. Темнеет уже.

Мальчик обернулся на зов. Хочется еще поиграть с собакой Эльдой. Но он привык к дисциплине. Ведь он сын моряка, и отец, Доменико Гарибальди, насаждал в доме корабельный порядок железной рукой.

Когда-нибудь он сам станет моряком, увидит чужие земли, странные народы, о которых рассказывал ему отец, возможно, побывает в Южной Америке, где все люди смуглы, полуодеты, а девушки красивы, где две недели в году пляшет обжигающий страстью карнавал. Вырваться бы отсюда, из этого узкого двора на волю, просторы океана, в бушующие серые волны с пепельным кружевом верхушек, по которым побежит его бриг. Наклонившись на бок, он будет скользить по волнам, смеясь над побежденной стихией.

Сейчас ему 10, сколько еще лет пройдет, пока он взойдет на капитанский мостик?

Нет, я начну не с этого, подумал Павел, этот эпизод я вставлю в конец, когда он стариком навсегда вернется на Капреру. Вставлю как воспоминание. А начну сразу с приговора Генуэзского суда: смертная казнь за участие в Пьемонтском мятеже. Заочно, потому, что он успел бежать в Бразилию. Исполнение его мечты – жаркая Бразилия, жаркие объятия его жены, красавицы креолки Аниты. Война за отделение мятежной республики Рио-Гранде ду Сул от Бразилии. И снова война, в Уругвае, и снова он в рядах мятежников, а рядом с ним его любовь, Анита. Джузеппе во главе Итальянского легиона в обороне Монтевидео.

Зачем? Что надо было итальянцу в тех краях, вместо сытого существования рядом с женой и детьми, что гнало его в ряды сражающихся за свободу чужих ему людей? Какое чувство? Обостренной справедливости? Свободолюбия? Что за огонь пылал в его душе?

Итальянская кровь, гены потомка Вольного Рима?

В 25 лет он стал капитаном бригантины "Nostra Signora delle Grazie". И мог до смерти плавать под флагом своей родины, дожить спокойно на пенсии до глубокой старости. А вместо этого – войны, раны, смерть беременной Аниты, не сходившей с коня до последнего момента, когда она, задыхаясь от жара лихорадки, прильнула к его плечу.

Вернувшись в Италию, он еще долго видел во сне темную сельву, слышал гул москитов и лязг оружия. А потом снова в бой, в 1848 году, против Австрии за только что образованную Миланскую республику.

В период затишья он поселился на острове Капрера, у северного побережья Сардинии. Собственное имение. Спокойная жизнь. Но в 1856 Гарибальди возглавил борьбу против Австрии за возвращение Италии Ломбардии. Три года боев, и возвращена Ломбардия. В руках австрийцев оставалась Венеция, Гарибальди снова собирает отряд добровольцев.

Что гнало его из тишины и покоя Капреры в бой за интересы короля Виктора-Эммануила?

Нет, его интересы были другими. Целостность Италии, его родины? А там, в душной уругвайской сельве, кишащей змеями и ядовитыми пауками, бок о бок с раскосоглазыми индейцами и воинственными креолами, что руководило им, что звало на битву?

Вот, думал Павел, вот это я хочу понять, если я не пойму, не раскрою этой тайны, грош цена будет моему фильму.

Надо продумать этот сложный, потрясающий эпизод, когда прикованный болезнью к инвалидной коляске, Гарибальди, со своими двумя сыновьями, командует Вогезской армией, защищая терпящую поражение от пруссаков Францию.

Снимать с крана, чтобы показать грандиозность поля битвы? Или, наоборот, с тележки, снизу, чтобы коляска Гарибальди возвышалась над сражающимися? Как точно сказал о нем Гюго: «Гарибальди мчится, несётся вихрем, его продвижение — огненный полёт, горсточка его соратников приводит в оцепенение целые полки... Пули его карабинов сильнее пушечных ядер врага: с ним — Революция!..»

В Украине он снимет эпизоды итальянские и французские. Улицы Генуи и здание суда – в морской Одессе. На Хортице снимет Капреру. Сложнее с Бразилией. Денег, что выделяет ему Итальянская академия искусств, на экспедицию в Южную Америку не хватит. Тем более, что грант ему будут выдавать частями. Сначала 10 000 долларов. Пока это чисто символическая плата за сценарий, понравившийся итальянцам. Она уйдет на подготовительный период. Если сможет провести на эти деньги приличный кастинг актеров, сфотографировать будущую натуру, дадут остальное, на съемки.

Сценарий итальянским специалистам понравился, но Павел понимал, что пока этот сценарий только биографический, приключенческий. Плоский. Нет ответа на тот самый вопрос, который должен стать главной идеей фильма, почему одни люди живут нормальной, обычной жизнью, и довольны ею, а другие, одержимые идеей свободы, всходят на баррикады, под пули.

Впервые он задал себе этот вопрос, прочитав «Спартак» Джованьоли. Но там проще, у рабов не было другого выхода, или смерть на гладиаторской арене, или смерть свободного человека. Гарибальди – другое. У него был выбор, но он предпочел борьбу. Титан духа. Где это он читал о нем? «Генерал не по чину, а по природе, правитель, оратор... Он не берет ни почестей, ни денег. Счастлива страна, которая может назвать, может производить таких людей».

Павел влюбился в его образ в 13 лет, но тогда в самом радужном сне ему не могло присниться, что он станет профессиональным поэтом, будет писать о Гарибальди стихи. А потом еще окончит режиссерский факультет киноинститута, напишет о Гарибальди сценарий и сможет перенести на экран своего героя, отдать ему дань благодарности за то, что тот навсегда поселил в душе Павла возвышенные мечты.

Ах, если бы он мог снимать в Чинечитта! Какие там возможности, технические, художественные. Хоть просто поехать на неделю, посмотреть, как там работают, снимают. Походить по павильонам, в которых, как простые смертные, ходили Висконти и Феллини. Это он сможет сделать, короткая поездка в Рим не будет слишком дорогой.

«Моя мечта – Чинечитта», прозвучало в голове. В рифму получилось. Рифма хороша в стихах. В контексте прозы она не живет, выглядит смешной и нелепой, подумал он.

Нина еле тащила с базара сумки с едой. Шел дождь, и она не могла раскрыть над головой зонтик, обе руки были заняты сумками. Промокла до костей. Николай должен придти к семи, надо успеть приготовить обед, а ноги мокрые, сунуть их, что ли, дома в тазик с горячей водой, от простуды. Нет, не успеет. Набрала всего помногу, оба любили поесть. Борщ, жареная картошка с котлетами, на третье компот. И обязательно водочка. Без нее-то и жизнь не в жизнь. Денег потратила кучу, это плохо. И так мало осталось.

Во вторник она идет к этому поэту, Павлу, убирать квартиру. Надо будет попросить денег наперед. Он даст. И раньше давал. А теперь тем более. Прошлый раз, когда убиралась в ванной, слышала, как он радостно орал своему другу по телефону, что ему дали какой-то крант, или карант, на съемки. Что такое карант, Нина не знала, но поняла, что деньги ему дали огромные. Вроде сказал, 10 тысяч долларов. Господи, за что ему такие деньги? На компьютере целый день сидит. Погнул бы спину, как она когда-то на буряковом поле в селе. А вообще, он человек хороший. Когда они с Николаем приехали в Киев, и скитались по углам, потому что не было денег и регистрации, он познакомился с ними на рынке, где Нина перепродавала чужие вещи. Купил у нее глиняный кувшин. Потом она поняла, что кувшин ему не был нужен, просто хотел дать заработать ей, стоявшей там с унылым лицом. Она попросила найти для нее место домработницы, и он предложил убираться у него. Потом помог с регистрацией. Жалел их с Николаем. Легко ему жалеть, квартира своя, теплая, уютная, полная чаша. Чего б не жалеть? Жалеет их, словно кошку с собакой.

Пришел Николай. Сели обедать. Выпили водки. Нина рассказала, что Павел получил карант в 10 тысяч долларов. Супруги замолчали, думали.

- А где они, деньжищи эти? – спросил Николай. – В банке что ли?

- Да нет, наверное, в доме где-то лежат. Я за три года ни разу не слышала, чтобы он в банк ходил. У него вроде и банка нет. И денег раньше таких не было. Зачем бы ему был нужен банк.

Снова сидели и думали.

- Кто ж это ему такие деньги дал? – снова спросил Николай, – и за что, может, слышала, а?

- Написал что-то. А дали итальянцы, чтобы он про ихнего героя фильм снял. Про 19 век.

- Нужно это сильно ихнему герою. Тут живые люди есть. Не хуже. А кино про нас никто не снимает.

Каждые полчаса звонил телефон, и Павел был в ярости, что ему не дают работать. То одни знакомые, то другие. Ему хотелось посидеть над сценарием, набросать раскадровки. В тишине, наедине с компьютером, его лучшим другом, заменившим ему в последние годы даже женщин. Но нельзя же рвать все социальные связи, только потому, что на него напало вдохновение. Может выключить? А вдруг у кого-нибудь что-то срочное. Вот утром, например, Нина просила деньги вперед, а Павел не дал – потому, что тоже очень спешил, не хотелось задерживаться, выяснять сколько, открывать при ней ящик письменного стола. И теперь его мучила совесть. Может, у них уже совсем денег нет.

Он собрался поужинать, накрыл на стол, поставил тарелку с колбасой, нарезал хлеб, сыр. Да, надо будет на утро приготовить ей гривен 200 аванса за следующий месяц уборки, она сказала, зайдет за деньгами завтра.

Раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть, подумал Павел. Господи, хоть бы ненадолго!

И пошел открывать. Открыл, впустил гостей…

Он повернулся лицом к буфету, чтобы взять чайные ложки, и вдруг ощутил сильный удар по голове. Сзади. Не успел понять, что произошло, как ощутил еще один удар и еще. Упал. В голове помутилось, на лицо сползла сверху серая пелена. Что это? Отчего? Мысли расползались в разные стороны, расползались на отдельные слова, слова на звуки и буквы, он никак не мог собрать их воедино, чтобы выстроить в логический ряд. Было очень больно открыть глаза, но он открыл, и увидел над собой белое полотнище потолка.

Белое, чистое, на нем не было никакого изображения. Почему нет изображения? А, вот почему, он же еще не снял фильм, вот почему. Экран пустой, пустой белый экран…

«Моя мечта – Чинечитта», звучало у него в голове. Смешно звучало, в рифму. Нельзя вставлять рифму в прозу, она хороша в стихах… рифма не живет в контексте прозы… инородным телом… рифма в прозе нелепость…

Посередине экрана, а может быть, потолка, появилось светлое круглое пятно, оно увеличивалось, расширялось, открылось, за ним показалась яркая синяя глубина, и дна ее далекого не было видно…

Нина и Николай стояли над Павлом, ждали. Поняли, что все кончено, и бросились искать деньги. Думали, всю квартиру придется перерыть, но деньги нашлись на удивление быстро. Просто лежали в розовом конверте в незакрытом правом ящике письменного стола. Словно какая-то простая бумага. На конверте надпись на иностранном языке. Они не стали их пересчитывать, и так было ясно, что пачка толстая.

Хотели уже убегать, но взгляд упал на чемодан и большую спортивную сумку в коридоре. С ними Павел ездил в командировки. Это был шанс, который нельзя было упустить. Муж и жена бросились запихивать в сумку и чемодан все, что попадалось под руку. Схватили кожаное пальто Павла, висевшее на вешалке, Николаю сгодится. Какие-то вазочки, рюмки. Продукты из холодильника валили в чемодан вперемешку с рубашками и кроссовками. Открыли шкаф – постельное белье, майки. Все-все, что раньше Нинке приходилось стирать, мыть и протирать, мучительно осознавая, что оно чужое, сейчас все уже принадлежало ей. У нее блестели глаза от возбуждения, дыхание прерывалось. Схватили шампунь в ванной, наполовину измыленный кусок мыла. Снова забежали в кухню для проверки. Павел лежал в той же позе, губы его приоткрылись, словно он хотел что-то сказать. Около головы натекла большая лужа крови, и тоненький ручеек ее сбегал к дверям, чтобы вырваться наружу, видно дом дал незначительный крен.

Нина быстро оглянула кухню, обнаружила еще баночку с импортным чаем. Попыталась затолкать ее в сумку, молния сумки не затягивалась, и она решила баночку унести в руках. Около дверей постояли минуту, прислушались. Вроде на лестнице никого. Выбегая, Нина уронила баночку, она покатилась назад в коридор, но Нина не стала за ней возвращаться, надо было спешить.

На следующий день они поменяли в обменнике 500 долларов. Решили неделю отдохнуть, а потом уже думать, что делать с такими сумасшедшими деньгами. Накупили жратвы, свинины, печенки, ветчины, рыбы-палтуса, даже 100 грамм красной икры. Водки пшеничной 10 бутылок, 20 бутылок вина красного «Портвейн» и 20 белого вина «Гроно». Неделю не выходили из квартиры, готовили, ели и пили. И опять ели и пили. Ночью по кабельному смотрели порнуху. Потом, до самой своей смерти, Нина будет вспоминать эту неделю, как лучшую в своей жизни.

Их взяли на восьмой день. Уже назавтра после убийства оперативники вычислили их по звонкам мобильного, но не трогали, ожидая, что, возможно, проявятся заказчики. Следили за домом. Через неделю отработки их связей стало ясно, что заказчика не было. Примитивное убийство с целью наживы. Все просто, как бетонный столб. Проще не бывает.

- Я ждал дома жену, она не шла. Я пошел к Когану, дверь была открыта. Вошел и увидел, что он как раз сожительствует с моей женой. Я вышел из себя и ударил его, – в который раз упрямо бубнил Николай.

- Павел Коган был найден на полу в кухне, – устало сказал следователь. – Экспертиза установила, что его били железными палками с двух сторон одновременно. Три удара нанесены с высоты роста более высокого человека, чем он. Два, с высоты меньшего роста и меньшей силы. Вы хотите сказать, что ваша жена сожительствовала с ним таким образом? В кухне? Нанося удары?

- Я был в состоянии сильного эфекта, – настаивал Николай.

- Аффекта, – машинально поправил следователь. – Два железных дрына зачем с собой принес? Ты будешь говорить? Пиши с повинной. Нет, загудишь по полной дозе.

Николай молча уставился в пол, раздувая ноздри.

- А барахло его тоже в состоянии аффекта грабили? Чая баночку от аффекта прихватили? Квартиру перерыли, 10 тысяч долларов искали. Это что – цена за такую тварь, как твоя жена? Да за нее трешки никто б не дал, мразь уродливую. Пиши, сука.

Следователь приподнялся и с силой ткнул Николая кулаком в грудь.

Государственный обвинитель требовал по 25 лет каждому. Заранее спланированное жестокое убийство с целью ограбления. Суд дал 12 лет Нине Гладковской и 13 лет Николаю Гладковскому. В зале царило возмущение – слишком мягкое наказание. Отсидят по полсрока, как у нас заведено, и выйдут.

В прессе поднялся шум. Коллеги Павла, драматурги, литераторы, требовали ужесточения наказания убийц поэта. Писали петиции.

Ситуацией воспользовались экстремисты из русской националистической организации, и обвинили в убийстве украинских националистов, мол, поэта убили за то, что писал на русском языке. Те отвечали, что наоборот, именно «вороги» науськали на него Гладковских за то, что он собирал украинские «срамные» коломыйки и хотел издать целую антологию этих стихов, а в них якобы дурно описаны «москали». За этим шумом отошла на задний план трагическая гибель Павла, неизвестно куда исчез его сценарий о Гарибальди, приготовленные для издания листы с коломыйками были вывезены в райотдел милиции, как вещественное доказательство, свалены в картонные коробки и опечатаны.

Коломыйки, которые он собирал в Карпатах несколько лет, навсегда осели в недрах милицейских архивов, чтобы спустя положенное законом время быть уничтоженными за невостребованностью. Люди продолжали воевать в печати и на телевидении, обвиняя друг друга в «языковом геноциде», спекулируя на национальной теме, с единственной целью решить свои политические интересы, из которых непреложно вытекали интересы материальные.

А душа Павла парила в высоте, и ему безразличны были все земные разборки и дела, и языки, и мнения. Он ждал встречи со своим земным кумиром Джузеппе Гарибальди, чтобы спросить у него, почему отказался Джузеппе от простой человеческой жизни, и предпочел вечную борьбу за чужую свободу, потому что Павел не успел снять свой фильм, и не успел ответить на этот вопрос ни для себя, ни для зрителя, и ни для кого больше, а думать об этом не переставал…

2 октября 2010г.