Старый Петро ехал домой в дурном настроении. В большом бумажном конверте, уже пожелтевшем от времени и чуть помятом, у него лежала медицинская карточка, которую на него завели в райцентровской поликлинике много лет назад, и которую он с тех пор аккуратно хранил. С годами карточка пухла, набирая в себя анализы мочи и крови на сахар, рентген ушибленного на комбайне запястья, записи врачей, сделанные непонятными лекарскими почерками с включениями каких-то нерусских слов.

Петро относился с почтением к этой карточке – и потому что она сигнализировала внешнему миру, что он, Петро, пока еще жив и здоров, и еще потому, что питал почтение ко всему ученому, непонятному. А в ней столько умных записей!

Но сейчас он возвращался из областного центра нахмуренный, и карточка не радовала его, как всегда, проявленным к нему вниманием со стороны облаченных в белые халаты серьезных людей. Потому что в ней лежала бумага, которую со сведенными на лбу бровями рассматривали не один, а, как ему казалось, абсолютно все врачи областной больницы, собравшись в одном кабинете, откуда Петра выставили за дверь. К бумаге прилагался рентгеновский снимок черепа Петра с пересекавшими его в различных направлениях нитками кровеносных сосудов. На снимке череп выглядел страшно, с заранее проваленным, как в школьном кабинете анатомии, носом, а главное, страшно было представлять, что это и есть его, Петра, голова, а потому Петро на него не глядел. Но к снимку прилагалось описание, и именно то его, то сам снимок рассматривали долго областные врачи.

Потом Петру вручили и то и другое, и велели ехать домой, а документы показать сельскому фельдшеру и слушаться всех его будущих указаний.

То есть Петро совершенно очевидно предполагал, что у него в черепе завелась какая-то нехорошая вещь. Снимок его заставили сделать оттого, что он, залезая на осыпающуюся гору зерна на элеваторе, поехал вниз, и уже у самой земли сильно стукнулся головой о выступающую рельсу, завопил матными словами, а потом долго отходил в тенечке элеваторной башни. Его отвезли к фельдшеру, тот заставил Петра завести глаза кверху, ткнуть себя пальцем в нос с закрытыми глазами, ощупал затылок, и на всякий случай, поставил диагноз: сотрясение мозга. Жизненным кредо сельского фельдшера Мыколы являлось, что в медицине лучше перебдеть, чем недобдеть.

А потому он выписал Петру направление на консультацию и рентген в областной больнице и, видимо, оказался прав, судя по той серьезности, с которой отнеслись к снимку областные врачи. Они тоже вертели Петрову голову, сто раз спросили, не тошнит ли его при повороте головы, не болит ли в левой половине и, наконец, выставили на попечение фельдшера.

Петро доехал от Одесского Привоза на автобусе до райцентра, там еще час ждал автобуса, который ходил в направлении его родного села на берегу Тилигула один раз в сутки, потом еще протопал от остановки два километра по проселочной дороге до центральной водокачки, и, наконец, оказался в родной хате. Лег отдыхать. Но мысль о том, что завтра надо будет с утра пораньше навестить Мыколу и показать ему снимок и бумагу, не оставляла его.

К 8-и утра он постучался в медпункт, Мыколы еще не было, и Петро сел на скамеечку его ждать. Мыкола явился к 10, объяснил, что надо же было с утра живность покормить и за поросенком почистить, переоделся, вымыл руки и стал изучать Петровы документы. На лбу его залегла та же, знакомая Петру по областной больнице, глубокая складка.

- Ну, що? – в нетерпении и, холодея от плохого предчувствия, спросил Петро.

- Хреново, - ответил, не отличавшийся большой деликатностью, Мыкола. – Пишуть, що не операбельний ти.

У Петра мелькнула надежда. Раз что-то НЕ, значит хорошо. Если было бы плохо, написали бы операбельный, а тут неоперабельный. Значит, что-то искали и не нашли.

Но Мыкола с обычной прямотой развеял его надежды.

- Це значить, що нема смислу тобі операцію робити. Пізно вже.

- Як це пізно? – Завопил Петро. – Я ж тільки два дні як головой стукнувся!

- Та при чому стукнувся? В тебе застаріла опухоль мозку. Ось вона на знимку, пишуть що вже з одного боку почала кальцуватися, тобто кам`яніти, а в інший бік росте. Погані справи, розумієш?

У Петра подкосились ноги, и он мягко, как мешок с мукой, опустился на скрипучий стул.

- Так це що значить, що я помру?

Мыкола сделал неопределенный жест рукой и скорчил лицо так, что на нем явно читалось, все там будем.

Как Петро доплелся до хаты, он не помнил. Снова лег на кровать, только не от усталости физической, а оттого, что ноги его не держали, а сердце ныло. Вот он, конец. Он раньше считал себя старым, 65 лет, а тут вдруг показалось, что и не жил совсем. Хорошо хоть Тамара померла раньше, не надо думать, как оставить ее одну на свете. Родичей полно, а жена умерла, но за родичей волноваться ему нечего, нехай сами о себе волнуются. Ох, ты ж Господи! Живет человек и не думает ни о чем, а тут раз – и старая с косой! А жить-то хочется, ох, как хочется! И не думал он, что так обидно будет ему со всем привычным расставаться, со своим двором, старой черешней у паркана, покосившимся столиком во дворе, за которым они с Тамарой столько лет обедали. Тамары уже два года нет, а теперь и все, что казалось, осталось от нее, именно от нее, даже не от них обоих, тоже уйдет из его жизни. И сам он уйдет. Куда? Там есть что-то, или поповы сказки, как учили их когда-то в советской школе? Лучше думать, что там что-то есть, так легче.

Петро лежал часа два, когда его из тоскливой задумчивости вывело громкое требовательное хрюканье во дворе. Ах, ты ж, Господи, про скотину он и забыл! Свиньи есть хотят. И птицу покормить надо. Животинка ж не виновата, что ему, Петру, время пришло. Петро собрался с духом, встал и пошел заниматься привычным делом, хоть и механически. Залил свиньям в корыто пойло и посыпал курам зерна. Потом подумал, пошел в комору, набрал лущеной кукурузы и тоже насыпал свиньям в корыто. Пусть на прощание полакомятся, хозяина запомнят. Тут Петро совсем расстроился. Даже свиньи и те показались ему милыми и родными. Вот эту, Пегую, он с малого поросенка вырастил. А вторую, Розу, купил, когда она уже постарше была, но все равно был к ней привязан.

Прошло два дня. На работу в бригаду Петро не ходил, Мыкола выписал ему справку. Но хозяйством занимался. В селе без этого нельзя. Воду накачать в бак из артезианской скважины, скотину обойти, в хлеву почистить.

Утром третьего дня в дверь постучали. На пороге стоял Михайло, двоюродный брат Петра и смотрел на него как-то странно. Заискивающе и смущенно. Михайло был инвалидом, когда-то попал ногой под косилку. Остатки ноги ему ампутировали, и ходил он на деревянном протезе и костылях. В селе его звали Буратиной, и он не обижался, привык. Что обижаться, ведь и вправду, одна нога у него деревянная.

- Петро, а я к тобі. Ты вдома?

- Ні, не вдома, - сердито буркнул Петро.

Несмотря на проявленное видимое негостеприимство хозяина, Михайло протиснулся мимо него в хату. Сел у стола, прислонив костыли к стенке.

- Слухай, Петро, а кажуть, ти помирать собрався?

- Це що таке? Тобі хто сказав, Микола? Яке він право має язиком тренькати? Я йому дозволив?

- А що тут такого, всі там будемо, - уверенно сказал Михайло с видом человека, который ко «всем» уж никак не относится.

- Так тобі чого? Подивитись на мене прийшов? Чи я ще повзаю?

Михайло смущенно и нерешительно поскреб себя за ухом.

- Ти, Петро, от що. Ну, тобі все одно помирать. Мыкола сказав, що недовго вже. Ну, на що тобі дві ноги?

- З глузду з`їхав? Як це, на що? Чи може тобі одну подарувати?

- Подаруй! – твердо сказал Михайло.

Петро сел от неожиданности. Ему подумалось, что уж точно Михайло мозгами поехал. А ведь не пьяница даже.

- Здурів! – Констатировал факт Петро.

- Слухай, Петро. Тільки не перебивай. Ты ж бабу Паню знаеш, вона за Семіхаткой живе, як на Анісову косу їхати, а після до лісочку? Знаеш? В неї хата дерев`яна, ще за царських часів. Так вона ворожить.

-І що?

- Кажуть, це точно кажуть, що вона може духів викликати, а вони виповнять любе бажання. Тільки треба дуже захотіти. Вони можуть мені з тобою ноги обміняти. А я ж так хочу, так дуже, - сказал Михайло, и у него аж слезы на глаза навернулись.

- А я – ні! – Отрезал Петро. – Чого це я маю тобі ногу віддавати? Вона в мене не лишня.

- А хіба тобі не все одно як в труні лежати? На шо вона тобі там?

Петро был возмущен таким наглым предложением, но, с другой стороны, задумался. А ведь действительно, в гробу все равно как лежать. А если тот свет есть, так там ему Бог даст другую ногу. Там все здоровые и молодые ходят, ему соседка баба Шура рассказывала. С другой стороны, еще и зачтется ему за доброе дело. Если Богу ответ надо давать за все добрые и плохие дела, то, что он, Петро, ему расскажет? Плохого за ним не водилось. Не пил, не крал ничего, работал честно, жену любил, не бил никогда. Даже скотину свою любил. И корову Маньку, пока ее на мясо не порезали, когда состарилась, и свиней - Пегую и Розу. Хороший он человек, Петро растрогался от сознания того, какой он хороший. А с другой стороны, ведь и особого ничего не сделал. Никакого подвига. Дом не построил, отцовский достался. Детей не вырастил, не получились у них с Тамарой дети. Никого из пожара не спас. Даже не сдал государству найденный клад, потому что клад никогда не находил. Серую он прожил жизнь. Никакую. Петро расстроился, теперь уже от осознания серости и никчемности прожитой им жизни. А тут есть возможность совершить такой невиданно хороший поступок и еще заслужить на том свете Божье одобрение. И правда, ведь, осчастливит он этим Михайла. А тот его двоюродный брат, родня. Ближний, так сказать.

Михайло с тревогой следил за выражением лица Петра, на котором четко читались и обида, и сомнения, и готовность к доброму делу.

- А як ми до неї дістанемось, ты ж ходити багато не можеш, - спросил Петро, и Михайло просиял от вспыхнувшей в нем надежды.

- Я найму когось, підводу попрошу, бестарку, щось знайдемо. Тільки щоб ти не роздумав. Га?

- Добре, - коротко произнес Петро, и у Михайла взмыло в груди и часто заколотилось сердце.

Наутро Петро услышал тарахтенье мотоцикла у ворот и понял, что за ним приехал Михайло с мотоциклистом. Мотоциклов в селе было несколько, однако, когда Петро вышел во двор и увидел, чей это мотоцикл с коляской, и кто сидит за рулем, возмущению его не было предела. За рулем сидел одноглазый Васыль!

Петро повернулся и бросился назад в хату. Михайло с Васылем бросились его догонять и уламывать. Пробегая по двору, они перепугали гулявших там кур, и те кинулись врассыпную, заполонив пространство двора паническим кудахтаньем.

- Хто ти мені такий? – кричал Петро Васылю. – Михайло хоч родич. А ти хто, на шматочки мене хочете розібрати? Га? Як ложку вам, так ще й з медом? Не дамся! Геть з моєї хати!

Михайло испугался, что перегнул палку, и что, взяв с собой напросившегося Васыля, которому на радостях вчера разболтал секрет, погубил свое собственное дело. Он тоже принялся выталкивать Васыля вон. Тот упирался, клянчил, завывал, и из его единственного, левого глаза катились мутные, совсем не мужские слезы.

Наконец, Петро выдохся, устал, и сел на лавку.

- Та хай йому грець, - махнул он рукой. – Гуляй, Вася!

Мотоцикл, кряхтя и пукая сизым дымом, взбирался на пагорбок перед Анисовой косой. За рулем сидел его хозяин Васыль. Петро, как пока целый, сидел позади него, а Михайло - в коляске. Васыль и Михайло оживленно и радостно переговаривались, а Петро погрузился в свои мысли. Вот и не станет его скоро на свете. А его нога и глаз останутся жить. Тоже неплохо. А он войдет в Царство Божие. Чем ближе подходил этот момент, тем больше Петро убеждался в том, что Царство Божие существует, и что он, Петро, точно заслужил в нем какое-то хорошее место. За такой подвиг его Господь вниманием не обойдет. А может даже, мысли его покатились дальше и выше, может даже его к ангелам припишут. Все-таки не каждому на земле удается вот так задаром, без денег, отдать ногу и глаз. За деньги почки врачам продавали, это он знает, но вот так, бескорыстно, из любви к ближнему, и даже не совсем ближнему, отдать ногу и глаз – это ему точно на небесах зачтется.

- Михайло, - вдруг спросил он, - а як же у вбиральню ходити? Я ж з одною ногою на карячки не присяду. А як ти ходив?

- За те не переживай, - ответил Михайло. – В мене такий стульчак був дерев`яний, я його на дошку у вбиральні ставив, так тобі віддам, він мені теперички ні до чого.

Сообразив, что конец его фразы мог задеть Петра, Михайло замолчал.

Баба Паня была уже поставлена Михайлом в курс дела. Она завела всех троих в комору, уложила на стоявшие рядом друг с другом топчаны. Петра уложила посередине, между Михайлом и Васылем. Комора была обвешена пучками сухих трав, и от резкого пряного запаха кружилась голова. Окон в коморе не было, свет проникал через открытую дверь. Баба Паня дала каждому выпить из глиняного глечика с надтреснутым краем какого-то дурманящего напитка. От него сразу поплыло в глазах и стало тепло и радостно на душе. Захотелось спать. Баба Паня зажгла витые, огромные черные свечи, и закрыла дверь на задвижку.

- Страшно… - подумал Петро. – А боліти не буде?

Тут ему стало все равно, и он погрузился в сон. Сквозь сон слышал, как баба Паня громко, завывая, призывала кого-то на помощь. Называла странные имена.

Потом в темноте перед его глазами поплыли огромные фигуры в балахонах, с капюшонами, спадавшими на лицо. Кроме балахонов и капюшонов Петро ничего не мог различить, но все-таки ему показалось, что один из духов – женщина. У нее был мягкий мелодичный голос.

По очереди, они, проплывая перед ним, задавали ему один и тот же вопрос, на чистом русском языке, на котором говорят в городе.

- Петр, сын Семена, добровольно ли ты согласен отдать ногу свою брату твоему Михаилу, сыну Ивана? Не принуждал ли тебя кто? Скажи!

И Петро торжественно и тоже по-русски отвечал:

- Согласен! Не принуждал!

Та же процедура прошла и по поводу глаза.

Когда все трое проснулись, дело было сделано. У Михайла две здоровые ноги, только правая, бывшая Петра, на один размер больше, но от счастья он прыгал и смеялся. Подумаешь, один размер, у других это и от природы бывает. Васыль смотрелся в зеркальце двумя глазами и с некоторым огорчением думал, что духи свое дело недоделали, его собственный глаз был голубой, а глаз Петра карий, но видел еще лучше, чем родной Васыля. Могли б и цвет изменить, раз такие могучие, с легким неудовольствием думал Васыль, но ничего не сказал, чтоб не показаться привередливым.

Петро старался не смотреть на то место, где у него раньше была нога, да и непривычно ему было видеть все слева, а справа не видеть ничего. Но он утешал себя тем, что это ненадолго, а в Царстве Божием у него, уже почти ангела, все будет в порядке.

Молва в село прилетела раньше, чем туда вернулся трескучий мотоцикл. Сельчане бегали смотреть на ноги Михайла и на глаза Васыля, а хату Петра обходили стороной, потому что не знали, а вдруг ему неприятно показаться на люди калекой. Все-таки ему еще было непривычно, понимали они.

На третий день после той операции, в ворота Петра постучали, он, неуклюже ковыляя на деревяшке и костылях, доплелся до ворот.

Стучала почтарка – Валюха.

- Добридень, Петро, - поздоровалась она. – Ну, як справи?

- А що, - насторожился Петро, соображая какого же органа не хватает здоровой на вид, молодой Валюхе. И какой мужской орган может заменить женщине, ее собственный, женский.

- Та я просто питаю. В тебе ж господарство, свині, кури. Як ти з ними впораєшся, тобі ж це зараз важко…

В Валюхиных словах заключалась сермяжная правда. И то, как на двух костылях приготовить пойло свиньям, выгрести за ними в хлеву. Скотина недосмотрена эти три дня, это точно. По уши в грязи.

- Слухай, Петро, в мене така ідея. Ты віддай мені свої свині, я їх догляну. А тобі скільки будеш жити, їсти буду носить. Сала відразу дам на тиждень и хліба, а борща через день занесу, - выпевала Валюха, мысленно прикидывая, сколько же тиждней все это может продлиться.

Петро подумал и согласился. Ему и жалко было отдавать свиней, как любому хозяину, но он понимал, что теперь его Пегая и Роза будут страдать от недогляда.

Он кивнул, и краем оставшегося глаза заметил, как взвилась женская юбка, это Валюха стрелой метнулась по хате.

- А в тебе ще така скатертина була, вишита маками, ще Тамара вишивала, де вона?- спрашивала Валюха, а руки ее уже шарили по полкам шифоньера.

- Куди чіпаеш? Я хочу, щоб її на мои поміни на стіл постлали.

- Я постілю, їй–Бо, постілю, и поміни тобі зроблю класні, таких помін ні в кого ще в селі не було, от поба… - клялась Валюха, сворачивая скатерть в тугой рулон и зажимая ее подмышкой.

За воротами с готовой подводой, к которой уже была приставлена доска, ждали ее муж Витя и его кум, они втроем, кряхтя, подсадили на подводу двух свиней, а Петро жутко переживал, чтоб не уронили, и его хрюшки не переломали бы себе ноги.

Не успел он мысленно проститься с хрюшками, как в хату заявилась соседка напротив – баба Шура.

- Це за курями, - подумал Петро и был прав. Баба Шура клятвенно обещалась ему приносить каждый день по пять яиц. И на яичницу хватит и в тесто закинуть. Хотя, кто ему печь будет. Ладно, она, баба Шура, и пирожков напечет, и яйца все равно по пять в день, как договорились.

К вечеру та и другая явились, и принесли обещанное – Валюха здоровый шмат сала, буханку свежего домашнего хлеба и кастрюльку с борщом. Баба Шура – пяток яиц.

На протяжении нескольких ближайших дней Петру делать было нечего - поел, посидел во дворе на лавочке. Ему скучно было без скотины, без привычного хрюканья, кудахтанья, без привычных забот. Тоскливо. На сердце кошки скребли.

- Ніби я вже у труні. Хоча б скоріше до Бога, та у ангели. Там, мабуть, гарно, - думал он.

Но дорога к Богу оказалась длиннее, чем он думал. Препятствием на этой дороге возник красный от возбуждения и непривычно распатланный фельдшер Мыкола, который прибежал к Петру ни свет, ни заря, размахивая огромным белым конвертом.

- Ось, дивись, що вчора почтарка принесла, а я і не відкрив, зуб рвав у Пашки.

Мыкола вытащил из конверта точно такой снимок, как тот, что привез из области Петро, и лист бумаги.

У Петра холодок пополз по спине, в бумаге ему почудилась какая-то угроза.

- Вони тут пишуть, что пробачення просять, переплутали твій рентген з іншим, ось твій, здоровий ты, Петро, здоровий, жити будеш довго-довго, давай за це вип`ємо! – радостно размахивал снимком Мыкола.

- За що вип`ємо? – медленно вперяя в Мыколу тяжелый взгляд левого глаза, и глубоко вдыхая воздух, спросил Петро. – Ах, ви, лікарі кляті, переплутали вони! Я ж місяць вже як заживо похоронений. Що ж ви наробили, трясця вашій матері!

Он поднял костыль и хотел стукнуть Мыколу по спине, но тот ловко увернулся на безопасное расстояние. Догнать его на своей деревяшке Петро не мог, а Мыкола не решался сбежать за ворота, чувствуя на себе груз вины всей отечественной медицины.

Петро хлопнулся на лавочку у ворот, бросил костыли на землю и громко, со всхлипами зарыдал.

- Ой, що ж мені тепер робитоньки? Без ноги, без ока, без худоби, я ж гадав, що це ненадовго, а тепер що, до кінця життя отак жебракувати? Га? Ой, лихо яке!

- Люди тебе в біді не залишать, - неуверенно произнес Мыкола.

- Не хочу я! Не хочу, щоб мені як нещасному подавали, сам заробляти хочу. Ой, лишенько, ой горе мені прийшло велике, ой яке горе!

Мыкола сам чуть не заплакал, он понимал, что его профессиональный и человеческий долг помочь сейчас инвалиду. Он искал какие-то аргументы, но Петро был прав, и все приготовленные слова ощущались Мыколой фальшивыми и неискренними.

- Життя така гарна річ, яке б воно не було, - философски начал он.

- Пішов ти зі своїм життям, - взвыл Петро, - під три чорти пішов, до такоїсь матері, і ти, і життя!

Выход был один. Целый день Петро мотался по селу и искал транспорт, который отвезет его к бабе Пане.

Баба Паня выслушала его, посочувствовала, но отрицательно покачала головой.

- Духи не зроблять. Вони обмінюють тільки те, що людина віддає добровільно, а оті двоє тобі добровільно нічого не віддадуть.

- Ну як же так, - плакал Петро, - це ж мої рідні органи, я дав, я взяв!

- Не віддадуть вони, синку, послухай мене, я стара людина, 85 рочків мені, життя бачила, людей бачила, нічого вони тобі не віддадуть добровільно, а інакше духи не зроблять. Послухай мене, синку, змирись, живи так.

- Але ж я віддав добровільно!

Баба Паня чуть усмешливо посмотрела на него.

- А хіба ти нічого за це у Бога не надіявся взяти?

Петру стало стыдно, что старая, мудрая Паня видит его насквозь.

- Ну, спробуй, синку, – сказала она. – Може в когось совість заграє.

И снова молва опередила возвращение Петра в село. Все только и гудели о медицинской ошибке, и о том, что Петро собирается вернуть себе свои собственные органы.

Когда Петро подошел к забору, окружавшему двор Михайла, его встретила мертвая тишина. Ворота были закрыты наглухо, дверь в хату тоже, окна плотно завешены.

Сколько Петро ни колотил в ворота, никто не вышел.

- Михайло, сучий син, виходи, - кричал Петро и стучал своей деревяшкой в ворота, покачиваясь на костылях. Сначала деревяшкой, а потом начал бухаться о ворота головой, надеясь разбудить в Михайле совесть. – Виходь, інакше я тебе вб`ю!

Могильная тишина. Даже собака не залаяла, видно ее заранее убрали куда-то.

То же самое ждало его у ворот Васыля, и даже у ворот почтарки Валюхи. Село словно вымерло.

Петро вернулся домой, где во дворе ждал его Мыкола и они вдвоем выпили самогона. Не за будущую долгую жизнь Петра, а с горя. Петро плакал и причитал. Сотый раз совал Мыколе под нос свою деревяшку, вытирал мокрую от слез левую щеку, и призывал смерть на свою голову, а заодно на головы Васыля и Михайла и «тої скотини, що переплутала знімки».

Он еще несколько раз пытался воззвать к совести оделенных им по-царски сельчан, но напрасно. Правда, утром, выходя во двор, всегда находил на столике поставленную туда, по-честному, еду.

Зато, когда Петро на своих костылях шаркал по селу, ожесточенно крутя вокруг своим единственным глазом, на село нападала мертвая тишь и бездвижье.

Проснувшись однажды утром, он понял, что потерял надежду. Он вышел из дверей дома и присел на завалинку. Дом Петра находился на возвышенности и, глядя с его крыльца вдаль, можно было видеть спускавшиеся к Тилигульскому лиману крыши сельских хат, утопавших в густой кипени садов, ниже серую полоску берега, а дальше сверкающее зеркало воды и поднимавшиеся с другой стороны наверх пологие склоны.

Петро, спокойно, впервые за много дней спокойно, смотрел вдаль, подставив нежным солнечным лучам свое одноглазое, заскорузлое от работы в поле, лицо. Ветерок шевелил листья старой черешни и Петро подумал, что еще долго будет видеть эту черешню, покосившийся столик, паркан, а за ним вечный Тилигул.

Он смотрел на литую мощную грудь лимана, на холмы на том берегу, осиянные солнцем, и шептал:

- Яка краса! Яка дивна краса! А онде качки пролетіли. Ах, яка ж гарна річ життя! Як гарно жити на світі, як же гарно, матінко моя, ой!..