Когда Анна вышла на работу, оформившись в отделе кадров Медина, она была поражена. Виварий находился в огромном подвале. Клетки с тысячами крыс. Окон нет, есть несколько вытяжек принудительной вентиляции. Но, все равно, от резкого, сбивающего с ног, запаха крысиной мочи и кала, перехватывало дух. Анне велели надеть респиратор. Без него работать было нельзя. В ее обязанности входило ежедневно убирать, мыть клетки тугой струей из шланга, вода стекала в канавки цементного пола, и варить на плите, находившейся тут же, кашу в нескольких ведрах, раскладывать ее по кормушкам. По мере необходимости заносить крыс наверх, в лабораторию. Брать очень осторожно корнцангом за бок. Из клетки в круглый металлический бокс переносить тоже осторожно, чтобы не сбежала. Главное, чтоб не укусила. Многие из них инфицированы, обозлены инъекциями, другими опытами, с ними надо держать ухо востро, объяснили Анне.

Зато рабочий день только до трех. Больше времени на учебу. В день дают бутылку молока. Рабочая одежда – белый халат, белая косынка, резиновый фартук, резиновые сапоги, резиновые, но тонкие перчатки. Иначе не зажмешь толком в руке корнцанг и можно упустить крысу. Однажды так и случилось. Она уронила большую крысу, та грузно шлепнулась на пол, затем неожиданно высоко подскочила, выше Аниного колена, собираясь тяпнуть острыми белыми зубами блестящий никелированный корнцанг. Аня, закричав от страха, отскочила. Крысы бегают очень быстро, но эта, снова упав на каменный пол, бросилась от Ани в противоположную сторону и исчезла в дыре под плинтусом. Обошлось.

Анна была на все согласна. Лишь бы зарабатывать, стать самостоятельной.

Вскоре она расстроилась. Зарплата низшего медицинского персонала в лаборатории мединститута составляла всего лишь 55 рублей в месяц! Две ежемесячные стипендии, если б она поступила на стационар и получала стипендию. Но она же ее все равно не получит. Лучше синица в руке… думала Анна.

Потекли рабочие будни. Вскоре Анна втянулась в работу. В подвале было тихо, только иногда слышался визг двух подравшихся крыс или их шипение. Булькала каша на плите. Одно было плохо, от Анны постоянно несло крысиным пометом и резким запахом аммиака. Как бы она ни мылась. Этот запах проникал в поры тела, в волосы. Но те 55 рублей в месяц, которые она зарабатывала, давали ей призрачную иллюзию свободы. Родители знали, что она работает в лаборатории, никаких вопросов по этому поводу не задавали. И по поводу вечернего отделения тоже. Для них Анна словно бы не существовала. Она была им не нужна, и это сквозило в каждом жесте и слове. Но ведь я же им ничем не мешаю, иногда с тоской думала она.

Однажды ей лаборатория «вышла боком». К родителям зашел молодой, только что принятый в театр на должность режиссера, выпускник ГИТИСа Василий. Он нравился Анне, тайком она мечтала, чтобы он пригласил ее на свой спектакль. Она бы могла подсказать ему что-нибудь, ведь она так разбирается в театре. Василий сидел у отца в кабинете, там же находилась мать. Анна вошла и поздоровалась Она вернулась с работы. Мать потянула носом:

– Фу, как от тебя воняет, невозможно, пойди, помойся!

Анна вылетела из комнаты, как ошпаренная. Стала избегать Василия, когда он приходил, пряталась в своей комнате.

С этим покончено. Она – жена дипломата. Она забудет все, что было. Унизительный страх, грязь и паутину под гостиничной кроватью в Рязани. Насмешки над своим видом. «Пугало огородное», «чучело с грядки» кричали ей одноклассники, когда они ссорились. Это естественно, дети обзывают по тому признаку, который бросается в глаза. Не спасали ни сумасшедшая эрудиция, нахватанная в огромной родительской библиотеке, ни блестящие способности к учению. Кое-как самодельно перешитая, застиранная одежда с материнского, другого по размеру и форме, плеча придавала ей нелепый, клоунский вид, и Анна это чувствовала кожей. Cутулилась, втягивала голову в плечи. Одежда жгла ее тело, заставляла пробираться улицей, прижиматься к домам, к темноте, подальше от людских недоуменных взглядов.

Витрина женских часов сверкает. Сколько моделей, самых разных. На любой вкус и карман. К ней подходит респектабельного вида пожилой человек.

- Что, девочка, смотришь? Часы нужны? А денежек нет? А ты вот сойдись с таким человеком как я, например, и все будет. Ты, красивая, юная, сейчас никому не нужна, правда? А я тебя одену как куколку, и будешь всем нужна. Жизнь тебе устрою. Что скажешь?

Анна, обернувшись, посмотрела на него потрясенно. Он предлагает ей, дочери народных артистов Сельвинских, пойти к нему на содержание! Как смеет! Надо ответить ему резко и грубо. Зачем резко и грубо? Ведь он желает ей счастья, предлагает шанс, которого лишила ее судьба, нормальную жизнь, ГИТИС, последующую карьеру. Человек явно образованный, интеллигентный, он не станет держать ее только для постели. Он действительно даст ей шанс. Но он не предлагает на ней жениться, он говорит «сойдись», значит, содержание? Он женат? Нет, она не пойдет на это. Стыдно. Опять стыдно. Стыд преследует ее всю жизнь.

Анна покачала головой и резко пошла прочь. Она больше не увидит этого человека, но запомнит навсегда. И вспоминать его будет с непонятной для себя самой, странной нежностью.

Пятьдесят пять рублей, минус подоходный. Не хватает на полноценную самостоятельную жизнь. С первой получки она купила родителям подарки, отцу щипчики для ногтей со вставками из эмали, матери – дешевую брошку в виде ящерицы. Бутылку шампанского и торт. Хватило впритык. Посидели. Поздравили ее с выходом на первую работу. Хорошо посидели, тепло. По-семейному. Анна думала, вот если б они съездили в лабораторию, посмотрели, в каких условиях она работает, в запахе аммиака, разрывающем легкие, с инфицированными вирусом крысами в руках, наверное запретили бы ей. А может и нет. Если бы им было интересно, хотя бы спросили, как и что.

Со второй получки купила себе сумку, чтобы не таскать в кармане ключи, из-за ключей старая ткань карманов вечно продиралась до дыр, их можно было потерять. И так, постепенно, каждый месяц что-то, ведь у нее совсем не было ничего.

Анна идет по коридору в аудиторию прикладной лингвистики. У окна стоят парни-студенты, один из них, видимо, новенький провожает ее удивленным взглядом.

- Кто это? – спрашивает. – Что это с ней?

- Да это сумасшедшая. Что, не видишь? Дочка знаменитых актеров, а одевается как пугало. Не все дома. Ну ее.

Вечером, в ванной Анна разделась догола, стала перед большим зеркалом. Стройная, точеная фигура, густые каштановые волосы с красноватым отливом, удлиненные зеленые глаза. Красавица. Кто это видит? Прав был тот человек. Никому она не нужна, никто не разглядит под старыми убогими тряпками молодое упругое, жаждущее жизни, тело. Эти тряпки скрывают не только ее тело, они скрывают ее мечты, чаяния! Тот же человек разглядел! Но он опытный, старый. А молодым, нищим студентам, зачем это? Лучше найти девушку обеспеченную и не слышать вслед себе, с кем это Саша? Где он взял эту дурдомовскую? Сказать родителям, что им самим должно быть стыдно, что их дочь так выглядит? Но они поднимут крик, станут ругать ее, стыдить за непомерные требования, наглость, неблагодарность за высший дар, которого она была удостоена, нет, нет, лучше промолчать, подождать, может все как-нибудь наладится.

Скарлетт О,Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и дает себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

В горле засвербело. Сейчас начнется кашель. Анна выскочила из постели, чтобы не разбудить Федора и бросилась в ванную. Тапки не успела надеть, кафельный пол холодил босые ноги, но был приятен ей своей безупречной гладкостью.

Теплое воспоминание юности. Единственное за всю жизнь. По случаю окончания первого курса театральной студии ребята скинулись на несколько бутылок красного дешевого вина. Анна предупредила, что не пьет алкоголь, у них в семье женщинам пить не принято, и она пить не будет. Но когда все вошли в прохладную тень Пале-Рояля, сели на сдвинутые три скамейки, раскупорили бутылки и принялись передавать их по кругу, ей показалось неэтичным противопоставлять себя остальным. Она выпила всего лишь четверть стакана, если определить на глаз. Но этого оказалось достаточно. Первые четверть стакана, выпитые в 16 лет, – убойная сила. Анна едва дошла до дома, жутко тошнило, голова кружилась, она готова была умереть. Как ни странно, родители встретили ее изумленно-ласково. Не били, не оскорбляли, наоборот, объясняли, что так нельзя, уговаривали, чтоб это было в первый и последний раз. Наутро Анна не могла поверить себе. С тех пор, когда было тяжело, старалась вспомнить, как они встретили ее, непривычно спокойно. Это воспоминание и то, когда она принесла первую получку, и они сидели по-семейному за столом, грело ее всю жизнь.

Тот день, когда Анна получила диплом об окончании филфака Госуниверситета, был начальным в череде дней, названной ею впоследствии «кашельными». Приступы кашля нападали в любое время дня и ночи. Туберкулеза не нашли. Но стало ясно, что несколько лет вдыхания паров аммиака не прошли даром. Из лаборатории надо было уходить, да и в любом случае, ей там нечего было делать с дипломом учительницы русского языка. Этот диплом тоже стал для нее огорчением. Не привыкшая задавать вопросы, подавляемая дома авторитетом знаменитых родителей, против которых она не смела и пикнуть, Анна даже не подумала спросить в приемной комиссии, что будет написано у нее в дипломе. Она была уверена, что там напишут «филолог, специалист русской словесности». А там было написано «учитель русского языка и литературы». Да такой диплом она могла бы получить и в Педагогическом за четыре года, а не в университете за пять. Лишний год жизни. Все равно она не собиралась заниматься этой профессией. Надо было что-то искать. Такое, чтобы обрести независимость. И работать только в искусстве, иначе она своей жизни не мыслила.

Однако действительность распорядилась иначе. Диплом учительницы, выпускницы вечернего факультета немного весил. А ей надо было трудоустроиться срочно. Пришлось пойти учительницей в школу-новостройку в спальном районе. На другом конце города. Это временно, уговаривала себя Анна. Потом она найдет что-то получше. Хорошо бы место завлита в одном из театров. Отец не пойдет за нее просить, он говорит, что советские люди должны всего добиваться сами и, если ей, Анне, повезло родиться в такой семье, то с нее и спрос больше. Это его личный взгляд на вещи, но она так зависима от его личных взглядов. А завлит – должность идеологическая, просто так не возьмут. Нужны протекции.

Зарплата в школе была приличной. Сто двадцать рублей. Анне она казалась сказочной. Удержалась на работе она всего две недели. Поступила жалоба от какой-то мамы, что новая учительница на классном часе читала детям Библию и, тем самым, вела сионистскую пропаганду, поскольку в этой книге утверждается, что евреи исконно владели землей современной Палестины. Анну уволили, не отметив в трудовой книжке, в виде большого одолжения, что она уволена по идеологическим мотивам. Анна пыталась объяснить, что она имела в виду всего лишь те места Библии, на сюжетах которых построено все мировое искусство до начала 20-го века, но ее не слушали. Пусть скажет спасибо, что уволили «по собственному желанию». Анна стояла, склонив голову, и слушала директорский выговор. Да, да, она виновата, да благодарна, что не написали. В голове мелькало, это просто не мое место в жизни, мой потенциал много выше, я не помещаюсь в эти рамки, что мне делать?

В Рязани, в той самой дешевой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Они питались в гостиничном ресторане, и Аня по вечерам надевала на голову белую салфетку, повязывала на животик другую, брала поднос с графином и двумя стаканами и делала вид, что она подавальщица в ресторане. Спрашивала у родителей заказ, делала вид, что записывает его в блокнот, потом «приносила» блюда с едой, нахмурив брови, «подсчитывала стоимость», советовала им обязательно попробовать мороженое «Сюрприз». Изображала возмущение, если ей не подавали «чаевые». Все трое получали удовольствие от этой игры. Родители смеялись, и отмечали, что у Аньки врожденные актерские способности.

Что испугало ее тогда на даче?

Первую неделю Анна боялась сказать, что ее уволили. Уходила, словно на работу, сидела в Горсаду до 12 часов, потом шла в какое-нибудь кафе погреться. Но время шло к зиме, все позже светало, все холоднее становились утра. Пришлось признаться.

Это вызвало гнев отца. По идеологическим мотивам! Пусть не написали, но это так. Не любившая врать, Анна, честно сказала, что ее уволили за «сионистскую пропаганду».

- Она могла нам навредить, – кричала мать. – Мы можем стать невыездными. Дура какая!

Ну?! Какая дура!

Это загадка. Так не бывает. Существует врожденный родительский инстинкт. У крыс тоже есть. Воробьи бросаются в бой на кошку, защищая птенцов. Здесь что-то не то. Там на даче, когда она так испугалась, случилось что-то мистическое? Кто-то проклял ее или прокляли мать и отца, желая лишить их радости наслаждения своим ребенком? Если проклята она, ей следует жалеть себя. Но если прокляли родителей, наказали их нелюбовью, вечным раздражением против нее, значит, следует жалеть их? Значит, это они потеряли что-то, а не она. «Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она и так благодарна. Может быть, любить их еще больше и тогда ее чувство пересилит их отрицание, их отторжение от нее. Но куда же больше, куда больше? Она готова за них жизнь отдать.

Они никогда не запрещали ей курить. Просто потому, что она не начинала. Все мальчики ее возраста и многие девушки, а студентки театральной студии – поголовно, уже курили. Анна знала, что это плохо, не хотела даже начинать, зачем, какой смысл наносить вред собственному организму и окружающей среде. Дешевое позерство было ей чуждо. Но однажды курение показалось ей легким, ничего не стоящим протестом против диктата взрослых. Вот сесть бы так небрежно боком, у столика в ресторане, в роскошном платье, чиркнуть зажигалкой и закурить тонкую длинную сигарету. Нет, она не может «чиркнуть», она ведь женщина, огонек должен поднести ей мужчина. Все равно, она никогда не будет курить, но просто так, из протеста, закурить бы однажды, когда родители не видят. А лучше, когда видят. И не смеют запретить. Они? – не смеют? Смешно. Сама не посмеет.

Тоска, тоска, надо ни о чем не думать. Просто не думать. Так легче. Уйти с головой в туман недумания. Утром на базар с маминой запиской, что купить. На улице никого не замечать. Это легко, потому что ее тоже никто не замечает. Потом уборка, стирка. Переписывание ролей для мамы или папы. Составление для них же деловых писем. Отвечать на звонки. Готовить обед. Ни о чем не думать. Вечером, когда они ушли в театр, скрыться в своей комнате и лечь на диван с книгой. Вот они – часы блаженства. Она – Брунгильда, Жанна Д,Арк, она гибнет в сталинском концлагере, она ведет за собой войска Эмилиано Сапаты на штурм Мехико, а он, раненый, покачивается рядом в люльке на спине лошади, она, да это именно она, та самая знаменитая Анита, возлюбленная Джузеппе Гарибальди, его верная подруга. Вот она, сгорая от лихорадки, взбирается на каменную осыпь Альпийских гор. Сколько ролей прошло в ее голове, сколько жизней прожито на диване. Это она – Лиза Перкель, 18-летняя еврейская девушка, которую ни прикладами, ни штыками не смогли немцы заставить снять одежду, и которая вынудила их так и расстрелять ее, растерзанную, исколотую штыками до смерти, но одетую! И так, в одежде, и ушла она в жадную, мокрую от крови пасть Бабьего Яра.

«Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она говорит, она благодарит, разве вы не слышите?

Как еще она может отблагодарить, уже сколько лет вы не знаете, что такое домашние заботы, не платите домработницам, они не воруют у вас деньги и облигации, не хамят. Что еще я могу для вас сделать, ведь я простой человек, что мне сделать еще?

Обернитесь же, посмотрите на меня, ведь я так вас люблю!

Откашлявшись, Анна накинула халат, сунула ноги в тапочки и вышла на балкон. Села на деревянный диванчик. Вытащила из кармана пачку длинных, тонких сигарет, пыталась закурить, щелкнув зажигалкой, лежавшей там же, в кармане халата, но не посмела, и кинула сигарету в предназначенное для этого ведро.

Дверь в ее комнату всегда была открыта, чтобы родители видели, что она делает. Что тебе скрывать, разве у тебя могут быть секреты от родных отца и матери? Но диван – справа от двери, из-за за шкафа его не видно, там она в мире грез, ролей и книг, скрыта в пеленах своего воображения. А главное, ванная, она может совершенно законно накинуть крючок. Это ее право. Ванная – ее территория на те полчаса, что она тратит на свое мытье.

Роковая ошибка – она забыла накинуть крючок. Хотела просто вымыть руки, но решила принять душ. А крючок накинуть забыла. Разделась, с радостью скинула с себя тряпье, выскользнула словно бабочка из кокона, стройная, с медовой гладкой кожей.

Задержалась взглядом в зеркале, и за дверью послышался голос отца: «Вот тут, Валерий Иванович, извольте помыть ваши ручки!»

Дверь скрипнула, открываясь, она, голая, рванулась назад и с силой хлопнула дверью по рукам Валерия Ивановича. Услышала собственный голос: «Куда?! Нельзя!»

- Хамство, какое хамство, – донеслось из-за двери. – Голос гостя.

- Ох, простите, Валерий Иванович, ради Бога, простите! – Голос отца.

Боже, что она натворила! Но они должны были стучаться. Почему стучаться? Ванная не ее комната, а никто даже в ее комнату не стучится. Она сама виновата, что не накинула крючок. Никто не рассчитывал, что в незакрытом помещении может находиться раздетая девушка. Они правы. Да еще это грубое «куда?», выкрикнутое ею с перепуга. Что делать, как выпросить прощения?

Анна быстро оделась и выбежала из ванной. Валерий Иванович, поджав губы, надевал пальто. Отец и мать суетились, разыскивая его зонтик.

Она подбежала к гостю, хотела сказать что-то, но не успела. Отец повернулся и зарычал на нее:

- Пошла отсюда, дрянь!

Ей было не привыкать к родительским нападениям, но не на публике, в присутствии чужого человека. Анна охнула и исчезла.

Утром сидела, переживая случившееся. Надо как-то объясниться с родителями. Она просто забыла закрыться. Такая глупая случайность, неужели она так уж оскорбила гостя. Он сам, интеллигентный человек, должен понять ее состояние, испуг, когда начала открываться дверь, а она стояла там абсолютно голая. Анна двинулась по коридору к кухне, где завтракали родители. И услышали, как они обсуждают вчерашнее происшествие. Этот Валерий Иванович, оказывается, важная шишка, приехал из самой Москвы, Министерства культуры. От него что-то зависит в городском управлении. Но дело даже не в этом, в последнее время Анна совсем распустилась, что она себе позволяет! Как ведет себя! Ее надо поставить на место.

Вне себя она рванулась к столу.

- Да что вы от меня хотите, – закричала, – что я себе позволяю? Да я на руках вас ношу, чего вам не хватает? Что еще я могу сделать? Я для вас все – домработница бесплатная и машинистка, и редактор, и нянька! Вы же не знаете, где базар и где ЖЭК! Что еще, что, ну скажите, что еще я могу сделать, чтобы вы меня любили, как вам это объяснить? Что большее не в моих силах? За что, за что вы меня так ненавидите, ну за что? За что вы мне мстите? Что я вам сделала?!! Что?!! Я знаю, я виновата, я родилась непрошенной, нежеланной, вы меня не хотели, но когда же вы, наконец, простите меня, разве это нельзя простить? За столько лет я еще не искупила своей вины, да? Есть же какой-то срок давности, в конце концов! Есть или нет?!!

От неожиданности отец уронил вилку с куском яичницы. Вскочил и бросился к Анне.

- Это невыносимо, я покажу тебе твое место в жизни, ты мой хлеб жрешь, а на меня орать вздумала, рот открывать!

Он принялся наносить ей удары по лицу. Мать подскочила и визжа, как маленькая собачка вслед большой собаке, принялась царапать ногтями Анины руки.

Больше всего Анну потрясло не то, что она получила эти пощечины и царапины. Она привыкла к ним с детства. Руки у нее были покрыты тонкими белыми шрамами по локоть. Но сейчас ее били по щекам просто за то, что она пришла к своим родителям сказать, что она их любит! Выпросить у них хоть капельку любви. Здесь, в этом доме, где звучали монологи Гамлета и Дон Кихота, Короля Лира и Данко, здесь, ее били по щекам и выражались, как последние жлобы на Привозе.

Она схватила пальто и бросилась на лестницу. Только на лестнице остановилась, надела пальто и медленно пошла вниз.

Поехала на вокзал. Там в зале ожидания столько народу. Столько разных личностей, голов, умов, разве не найдется хотя бы один из них, кто подойдет и скажет, я знаю, что тебе делать, я знаю, как тебе жить.

Люди шли мимо, присаживались около нее, вставали и уходили, вместо них садились другие и снова уходили… Анна ждала, но до нее никому не было дела. Ее никто не замечал, никто не спросил, почему она сидит здесь одна столько времени, потерянная, бледная. Без багажа, хоть это вокзал.

Через сутки ее выгнала милиция.

Она пошла к дяде, он жил около вокзала. Вошла. Попросила горячего чаю и хлеба с сыром. Она не рассказала, как ее били и оскорбляли, какие слова ей довелось услышать, когда она открывала дверь на лестницу, всем телом ощущая, что уходит из абсолютно чужого ей дома. Но объяснила, что ей тяжело, она не знает, как ей жить, что родители ею недовольны, а она не знает что делать, чтобы в семье снова наступил мир. Дядя сказал ей, что он сейчас перезвонит им и спросит, где Анна, вроде бы она ему нужна, и послушает, что они скажут, ведь ее больше суток нет дома. Они должны на это как-то реагировать. Он будет звонить из кухни и очень просит ее не подслушивать по параллельному телефону, который стоит здесь в спальне.

Он вышел. Из кухни доносился его голос, Анне не было слышно, что он говорит. Она поколебалась немного и сняла трубку параллельного телефона. По холодному металлическому проводу до нее долетели слова ее мамы:

- …она нам не нужна, не нужна, от нее одни проблемы. В такой семье как наша, дети – излишняя…

Анна положила трубку. Вошел дядя и сказал, что родители очень сожалеют, что так получилось, они ее любят, и просят ее вернуться домой и все забыть.

Анна кивнула, оделась и ушла. Поехала к той бывшей однокласснице, что когда-то нашла ей работу в мединовском подвале с крысами. Сказала, что ничего не может ей объяснить, но просит подержать у себя несколько дней. Та согласилась.

Анна еще раз попыталась закурить, но снова не смогла, и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть. Она слегка замерзла и вернулась в постель. Будущая жена дипломата. Будущая светская львица.

На суде родители были так ошеломлены, что даже не сразу поняли, что Анна просит выделить ей отдельный ордер на ее комнату, чтобы она могла обменять ее на другую жилплощадь. «Ввиду невозможности совместного проживания… согласно ст. №… Жилищного кодекса СССР… прошу…»

Кто это собирается отделяться от них, такое ничто? Да кто она такая? Как смеет, ну произошла размолвка, в какой семье не бывает, ну и что, вернись, это же твои родные. Забудем все и будем жить дальше.

Только на втором заседании суда до них дошло, что она устраивает им коммуну. Она разменяет свою комнату, к ним въедут другие люди, и они окажутся в коммуне. Нет, она не может так с ними поступить! Это жестоко! Подло! Какая дрянь! Она должна вернуться в семью.

Анна предложила другой вариант, суд постановляет, что они покупают ей кооперативную однокомнатную квартиру. Таким образом, она как бы обменивает свою комнату на купленную ей родителями, а они остаются в целостной квартире. Для вступления в кооператив нужны основания, то есть, жилплощадь меньше нормы, а у Сельвинских гораздо больше, но если суд постановит, то им позволят купить кооператив. Суд, учитывая заслуги народных артистов Сельвинских, пошел сторонам навстречу.

Следующим требованием Анны было разрешение суда на обмен фамилии. Судья, женщина, удивилась, вы же выйдете замуж, обменяете фамилию автоматически, зачем вам это? Дважды менять фамилию, менять все документы, такие хлопоты. Но Анна стояла на своем, она не хочет обмена с отцовской фамилии на мужнину, она хочет свою собственную фамилию, которая до нее была ничьей. Случай в практике суда был неординарный, но суд и в этом признал ее право. Анна подписала обязательство в том, что она не отказывается от родителей и в случае необходимости, будет поддерживать их материально в старости. Она и не собиралась отказываться от материальных обязанностей по отношению к ним, объяснила она в суде. Она лишь только хочет собственной жизни, ну как это объяснить, она просто хочет жить, она человек и имеет право на жизнь, вот и все. Она человек или нет?

Она человек, и она просто хочет жить.

Получив на руки решение суда, Анна пошла с ним в ЗАГС и выбрала себе фамилию – Волкова. Анна Волкова. Ничья Анна, сама по себе.

По решению суда родители купили однокомнатную кооперативную квартиру почти в центре, недалеко от них. Через месяц Анна обменяла ее на коммуну на Молдаванке со старой бабушкой в смежной комнатенке, трезво рассчитывая, что потерпит в проходной комнате, но когда бабушка умрет, она получит еще одну комнату. Здесь уже второй раз никого не поселят. Ее расчет оправдался, через три года она похоронила по-человечески одинокую бабулю и легко в райисполкоме получила ордер на вторую комнатку. Из коридора у нее был выход на балкон, свой собственный, а в кооперативной балкона не было вообще. Она поставила там старый деревянный диванчик с резной спинкой, оставшийся от бабули, любила на нем отдыхать. Улочка была узкая, напротив Аниного балкона, всего в четырех метрах, был другой балкон, соседский, на нем всегда висело сохнущее белье. Анна не заводила дружбы с соседями, не знала, кто это, но привыкла, что там постоянно висит то одно, то другое белье. Радовалась этому – белье загораживало вид в комнату, а ей вовсе не хотелось заглядывать туда. Чужая жизнь была ей неинтересна. Да и своя уже тоже.

Первым делом нужно было найти работу. Какую-нибудь, пусть тяжелую, грязную, но такую, чтобы много зарабатывать. Ни от кого не зависеть. Ни от кого. Может, тогда стоило согласиться на предложение пожилого человека? Какую карьеру она совершила бы! Как высоко сейчас находилась. Но тогда зависела бы от него, хотя бы морально.

Увидела объявление на столбе – ресторану требуется официантка. Обращаться в отдел кадров по адресу такому-то. Пошла. Сказала, что у нее нет высшего образования, вдруг после вуза на официантку не берут. Взяла с собой только аттестат за 11 классов. В трудовой книжке была запись – учительница. Правда, всего две недели, но она означала, что Анна окончила вуз. С образованием вряд ли возьмут официанткой. Она даже не отработала положенные три года молодым специалистом. Государство потратило деньги на ее обучение, а она их не отработала. Трудовую книжку пришлось забыть. И диплом тоже. Зачем он ей? Это дочери знаменистых артистов Сельвинских нужен был университетский диплом, а простой девушке, Анне Волковой, он будет только мешать.

Пожилая женщина в отделе кадров спросила, на что вы жили до сих пор? Анна ответила, что жила в гражданском браке за счет мужа. Это не понравилось кадровичке. Она нахмурилась.

- В ресторане романы с клиентами заводить нельзя. Вы понимаете?

- Да.

- За стол с клиентами садиться нельзя, знакомиться нельзя, никаких отношений, это понятно?

- Конечно, этого не будет.

Кадровичка смягчилась.

- Вы такая худенькая, не боитесь, что с ног упадете, с тяжелыми подносами? Два дня по 12 часов, потом два дня дома.

- Вы мне зарплату назовите, – сказала Анна.

- Зарплата небольшая. 90 рублей, но в смену вы можете насобирать до 50 рублей на чаевых. Да еще руководство разрешает забирать домой остатки продуктов. Не объедки, а остатки, понимаете. Если на общем блюде остаются не взятые оттуда куски. И на смене поесть дадут. Так что полмесяца вы едите бесплатно.

Анна охнула. В аммиачном подвале за 50 рублей она работала целый месяц. А тут – в смену!

- Согласна.

- Имейте в виду, обсчитывать нельзя. Один раз попадетесь – уволят. У нас с этим строго.

- Я не собираюсь обсчитывать, – возмутилась Анна.

Кадровичка заполнила для нее новую трудовую книжку, выдала санитарную и направление на медосмотр в районную поликлинику.

- Вы работаете в системе общественного питания, так что каждые полгода будете проходить медосмотр.

Анна кивнула.

Гинеколог писала что-то, не глядя на Анну.

- Готовьтесь к осмотру. Половой жизнью живете регулярно?

- Нет.

- Что нет? Нерегулярно?

- Вообще не живу.

Гинеколог опустила очки на нос. Посмотрела на Анну.

- Вам 29 лет, и вы одна?

- Да.

- Странно. Вы так красивы.

Что ей объяснять? В каком кошмаре, каком полузабытьи одиночества она прожила предыдущую жизнь? Иногда снятся эротические сны, появляется молодой человек, не конкретный, а собирательный образ, она его не видит, ее лицо приближено к его шее, она вдыхает его запах, тело ее расслабляется, улетает в невесомость, он обнимает ее…

И в этот момент она всегда ощущает, еще не знает об этом, но уже чувствует, присутствие в комнате родителей, их гнев, которого она так смертельно боится с детства. Она кричит во сне, просыпается с сердцебиением, вся в поту от страха, страх перед запретным переполняет ее.

Секс ей был запрещен категорически. Тебе это не нужно, строго говорил отец. Боялись, что если Анна выйдет замуж, уйдет, они потеряют ее как бесплатную обслугу? Зачем же тогда кричат, убирайся отсюда, ты нам не нужна? Знают, что ей некуда убраться? Что все равно останется, ей некуда идти. Получают наслаждение оттого, что есть на кого накричать, унизить… Неужели они такие? Нет, не может быть!

Что поймет в этом обычная врач-гинеколог, если она сама не может в этом разобраться?

Остальные специалисты все, как один, писали в карточке: практически здорова. Вот только невропатолог, написал несколько более длинных фраз, которые Анна не смогла разобрать, кроме «рефлексы оживлены», «легкий нистагм слева».

В Рязани, в той самой дешевой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Провидела свой будущий образ?

Когда появился компьютер, уже там, в собственной квартире, пыталась разгадать странный смысл своей судьбы. Ночами бродила по висячим мостам Интернета, разыскивая похожие истории, комментарии психологов. Искала разгадку. Дача, трава…

Гневное лицо отца???

Он кричит на нее, и она в страхе бежит прочь с разверстым в будущей немоте ртом!