Иван Степаныч любил выпить. Не так, конечно, чтоб вусмерть, не валяться же под забором, он не пропащий какой, но так чтоб радость душе доставить, так это да. Особенно домашнее вино, крепкое, душистое.
Его родная Карповка расположилась на юге Одесской области, где тепло и сухо. Для винограда все условия, солнце, рыхлая, дышащая горячим воздухом почва, долгое лето. И сельчане все, как один, у себя виноград выращивают, кто на продажу, а кто только для себя, но вино гонят все.
Осенью рубиново-красные гроздья кладут под пресс, и они отдают людям свою кровь, выкачанную из теплой южной земли. Ее заливают в потемневшие бокастые бочки и оставляют в погребах для брожения. А скоро и радость сердцу готова.
Жены у Ивана Степаныча не было. Женщина, к которой заходил иногда, была одиначка. Но жениться он не хотел. Зачем? Ему и так хорошо. А то начнутся претензии, разговоры по вечерам. Одному спокойнее.
Жил Степаныч с того, что у себя на просторном подворье разводил свиней. И под Новый год наступала пора самого лучшего заработка. Весь январь праздники и застолья. А потому к январю Иван резал свиней на мясо и продавал в городе. Хватало денег на весь наступающий год. Вернее, сам он не резал, а звал двух кумовьев, которые этим занимались, потому что от природы был человеком мягким и вонзить нож в горло свиньи не мог. Не выносил свинячьего визга, пронзительного, бьющего по ушам, полного смертной муки, и когда кумовья резали очередную чушку, уходил на другой конец села, к своей Галине.
Однажды вернулся слишком рано, свинья уже закатила глаза и только хрипела, но из разрезанного горла хлестала в ведро струя ярко алой крови. На колбасу-кровянку. Иван обмяк, а вечером хотел налить себе из глечика красного вина, но вино напомнило ему ту красную струю, с которой вытекала из свиньи жизнь, и пить он не смог. Видел перед собой разрез на разом побелевшей шее, и вывернувшееся наружу красное с белыми прожилками мясо.
Со временем впечатление это подзабылось, и в тот роковой день, который он потом прокручивал у себя в голове миллион раз, он с утра немного выпил, потом сходил к силосной яме с талоном на силос, протянул талон охраннику, взвалил мешок на плечи и оттащил к Гавриловне. Ему самому силос был не нужен, но старуха просила ей помочь, а за эту работу отблагодарила бутылкой вина, половину которой он выпил сразу.
Потом они обсудили надвигающиеся дожди, будущую свадьбу соседа Мити. А потом во двор пришел Радзвелюк, высокий крепкий старик, живший неподалеку. Он поздоровался с Гавриловной и обратился к Ивану.
- Как думаешь зимовать, Ваня, с такой-то ценой на газ? Не натопишься.
- А че? На тот мисяц свинью продам, заплачу, и будет у меня тепло. Газ дорожче и мясо дорожче. Так что все в порядке.
Радзвелюк глянул на него укоризненно, легкомысленный, мол, и попросил у Гавриловны в долг 20 гривен. А Иван допил вино, отдал пустую бутылку Гавриловне и пошел к себе спать, потому что его от вина начало вести из стороны в сторону.
Спал он до позднего вечера. Когда открыл глаза, за окном было уже темно. Иван встал с постели, прошел в комору, налил себе молока из крынки, отрезал кусок сала и хлеба. Отнес все это на кухню, протер клеенку тряпочкой, положил на нее продукты, поставил молоко. Поужинал и снова лег спать. Утром рано вставать надо, свиней чистить, потом кормить.
Проснулся он от громкого стука в дверь. Необычного, требовательного. Так стучат неспроста, подумал Иван, и по сердцу у него словно льдинка скользнула.
За дверью стоял участковый и еще два незнакомых, видимо из района, мента в форме.
- Говдя Иван? – спросил один из них.
- Да он, он, что я не знаю, – сказал участковый.
- У нас ордер на обыск, – один из ментов издали показал Ивану какую-то бумажку с печатью.
- А шо? Чого у меня искать?
Не отвечая, менты прошли в дверь, а участковый заслонил собой выход во двор.
- Ружье твое где? – Спросил участковый, в то время как те двое начали переворачивать все в хате вверх дном, вытряхивая на пол содержимое шкафа и тумбочек.
- Яке ружжо? Сроду у меня такого не водилось, – волнуясь, отвечал Степаныч, одним глазом глядя на участкового, потому что начальство все-таки, а вторым стараясь не упустить, что там делают менты. Еще сопрут что-нибудь, мелькало у него в голове. Четыре тысячи гривен заначки «на черный день» лежали под порожком в сенях, но менты явно искали что-то крупное, объемное, а не деньги. На всякий случай, Степаныч старался не глядеть в сторону порожка, чтобы взглядом не навести ментов на свою схованку. Ружжо ищут, сообразил он. Да откуда оно у него, поищут да уйдут, главное, чтоб деньги не нашли. Менты, они точно деньги прихватят, правда, тут участковый. Ну и что, поделят между собой, скажут, ты, Говдя, пьяный был, ничего не помнишь, а мы и видом не видывали, и слыхом не слыхивали про твое бабло.
- Давай, запирай хату, поедешь с нами в сельсовет, – сказал участковый, когда менты закончили обыск, так и не найдя искомый предмет.
- А чего там щас делать, – заупирался Степаныч. – Там щас никого нема. Утром приду, если надо так.
- Ты, давай, не рассуждай, – ответил участковый. – Там, кто надо, тот есть.
Степаныч, как человек законопослушный, возражать милиции не стал, запер хату, положил ключ от замка на условленное с Галиной место, куда всегда его клал, и направился к выходу со двора. У ворот стояла пустая собачья будка.
Шарик сдох два года назад, после преданной долгой собачьей службы, и Степаныч будку не убирал. Может другая собака прибьется, да и скучал он по Шарику очень. Два года прошло, а не мог забыть свою собаку. Сильные морозы бывали редко на благодатном юге, но зимой Шарик часто нарушал субординацию, бросал свою будку и залезал на ночь к Ивану в постель. Село было тихое, спокойное, охранник особо на дворе нужен не был, и Иван рад был почувствовать под боком теплое мускулистое тело собаки.
Дожил Шарик спокойно, в сытости, умер от старости, и Степаныч долго еще, вспоминая пса, отворачивался от людей, чтоб никто не заметил повлажневших не по-мужски глаз.
Участковый, проходя мимо будки, подхватил лежавшую на ее пыльной крыше отвертку.
- Мне как раз такая нужна, – сказал он, – крестовая. А то у меня все ровные.
Иван подумал, что вообще-то это нахальство. Мало ли кому что нужно. Отвертка там давно лежит, он месяца два назад ее искал, да забыл, что положил на собачью будку, когда ремонтировал приемник, а его кто-то позвал со двора. Ему тоже нужна в хозяйстве крестовая. Ладно, потом заберет.
Распоряжается, словно у себя дома, – недовольно подумал он. – Вроде как тут хозяина нет.
В сельсовете, несмотря на позднее время, горел свет. Иван, участковый и оба милиционера прошли в кабинет председателя.
Председатель был на месте, и кроме него в кабинете находился еще один городского вида мужик, хорошо одетый и пахнущий одеколоном.
- Этот? – спросил он.
- Да, – ответил председатель. – Одинокий, родственников нет. Пьющий. То, что надо.
- Это шо значит, – заволновался Иван. – Где я пьющий? Иногда только. Шо вы говорите такое?
Городской смотрел на него с сомнением.
- Берите, берите, – настаивал председатель. – Лучше все равно не найдете. Говорю вам, этого берите. Я же свой контингент знаю.
На работу, что ли, – подумал Иван. – Какую? В город? А его свиньи как? Кому поручить? Да и зачем ему работа в городе. Делать он ничего городского не умеет. Асфальт не любит. То ли дело, тут в родном селе, и воздух свежий, и птички по утрам поют, а с пригорка, какой вид на лиман открывается. Нет, не хочет он в город. Никакой другой работы ему не нужно, он к своей привык – по утрам к свинкам захаживать, кормить, чистить, чесать за розовым ухом, и знать что тут, у себя на подворье, он хозяин. Зачем ему в город? Но заставить-то его никто не может. Нет такого закона, чтобы сельского жителя в город силком тащить.
Городской человек кивнул головой, двое ментов подхватили Ивана под мышки и потащили вон.
- Эй, эй, вы чого? – закричал Иван, – а ну пустить!
И получил такой удар под дых, что у него в глазах потемнело. Иван обмяк и повис в руках у ментов. Его вытащили на лестницу и подняли на второй этаж, где находился опорный пункт милиции, вотчина участкового. Участковый поднялся вслед за ними, снял фуражку, присел за стол и разложил листы бумаги.
- Так, Говдя, – сказал он, – признательную, давай пиши.
- Здурив ты, Васю, какую еще признательную? – завопил Иван, начиная понимать, что тут никто не шутит. И что он явно попал в какую-то халепу, только непонятно, в чем тут дело, и почему ему никто ничего не объясняет. И это было страшно. Иван внезапно почувствовал себя беспомощным мальчишкой, которого мать иногда запирала в коморе за мелкие шалости, и там было темно и отовсюду, казалось, вылезали лохматые домовые и лысые кривляющиеся банники.
- В несознанку пошел, – осклабился мент, который был пониже ростом и старше, чем второй. Их Иван так про себя подсознательно и обозначил, старый и молодой.
Участковый, не отвечая, начал что-то печатать на компьютере указательным пальцем правой руки, старательно продумывая текст. На лбу его собрались морщины.
Когда закончил, протянул бумагу Ивану.
- На, подпиши, Говдя. И тебе ничего не будет.
Иван дрожащими руками взял лист и стал читать. Под шапкой бланка, в которой говорилось о времени и месте задержания, и ссылками на какие-то законы, в которых он ровно ничего не понял, писалось дальше, что он, Говдя Иван Степанович, года рождения…уроженец… и так далее, такого-то числа поссорился со своим соседом Радзвелюком Э. И. , обиделся, выследил, куда пошел после ссоры Радзвелюк, настиг его в лесопосадке и застрелил из своего личного, охотничьего дробовика, в чем раскаивается, и чистосердечно признается.
- А шо, Радзвелюка хтось убив? – ошеломленно прошептал Иван.
- Ты, давай, не прикидывайся, подписывай чистосердечное признание, меньше дадут, – деловито ответил участковый.
Иван кинул лист на пол и топнул по нему ногой.
- Не, не выйдет, не вбивал я никого, и с Радзвелюком не ссорився, а у Гавриловны виделся, она подтвердит, а после спать пошел, як я мог его вбити? Я ж спав!
Участковый кивнул, два мента быстренько перекинули с одного письменного стола на другой кусок металлического рельса, быстро, так что он не успел опомниться, накинули на руки Ивана наручники и привязали на рельс, так, что его ноги и руки были закинуты за спину, и Иван повис на них в позе лягушки.
Затем, куском арматуры один из них принялся стегать Ивана по груди и животу.
- Ааааа! – Завопил Иван, шо вы робите, больно ж, ааа!
- Подпишешь? – спокойно спросил участковый.
- Неее! Не вбивав, больно, ааа!
Участковый сидел за столом, глядя в экран телевизора, стоявшего в углу на тумбочке. Менты продолжали избивать Ивана железной арматуриной по груди, животу, рукам, привязанным к перекладине. Время от времени участковый спрашивал Ивана, не подпишет ли тот, что застрелил Радзвелюка из своего ружья, а Иван из последних сил хрипел: нееет…
Потом уж и сил не было отвечать, только слегка мотал головой из стороны в сторону.
Ивану казалось, что он попал в какой-то мутный поток нереального времени, он перестал соображать, что происходит, и мотал головой скорее автоматически, в глубине сознания, понимая, что соглашаться нельзя, что это повлечет за собой какие-то еще более страшные последствия.
Прошло несколько часов, пока Ивану не пришло в голову выкрикнуть спасительное.
- Я не служив в армии, я не вмию стриляти!
Участковый оторвался от телевизора и проявил интерес к происходящему.
- Точно, – сказал он. – Я й забыл, этот не служил. На суде выяснится.
Он вынул из кармана мобильный телефон, набрал какой-то номер и вышел поговорить в коридор, откуда смутно доносился его голос, и слова нельзя было разобрать.
Иван получил некоторую передышку. Голова его обессилено свесилась вниз, держать ее не было сил, руки и ноги казались огромными, распухшими и вообще чужими, и было непонятно, почему эти чужие руки и ноги так болят.
Вошел участковый, сел за стол, задумался. Вынул из кармана отвертку, посмотрел на ее разверстый крестом кончик. Кивнул ментам: «Снимайте его».
Ивана отвязали от арматуры, он мешком осел на пол.
Участковый взял новый лист бумаги, заправил в принтер. И снова принялся стучать одним пальцем по клавиатуре. Через полчаса протянул Ивану «признательную».
В ней говорилось, что «…он, Говдя Иван Степанович … года рождения…уроженец… и так далее, такого-то числа поссорился со своим соседом Радзвелюком Э. И., обиделся, выследил, куда пошел после ссоры Радзвелюк, настиг его в лесопосадке и нанес множество глубоких проникающих ранений своей крестовой отверткой, которую прихватил с собой заранее, с целью убийства, в чем раскаивается, и чистосердечно признается».
- Подписывай. За чистосердечное много не дадут. Отсидишь лет восемь в тепле, да на халявном корму, и домой пойдешь.
Ивану было все равно. Лишь бы не обратно на рельс, лишь бы не били. Более того, слова «в тепле, на халявном корму» показались ему манящими, тепло, покой, отсутствие боли. Он и не думал, что это будет в тюрьме, потому что в голове гудело и хотелось только уйти куда-то, сбежать, изменить ситуацию любым образом.
Участковый протянул ему ручку для подписи. Иван не мог взять ее в пальцы, они распухли красными колбасками. Пришлось сложить ладони вместе, зажать между ними ручку и так двумя руками поставить свою подпись. Вышло очень коряво, крупными буквами, потому что мелкие движения рук были сейчас Ивану недоступны, но четко – ГОВДЯ. Без инициалов, участковый позволил.
После этого Степаныча отвезли в следственный изолятор, его осмотрел врач, распухшие конечности, гематомы, кровоизлияния на теле, и написал: «Сердечные тона в норме, пульс ровный, кожные покровы не повреждены, на теле следов насилия не выявлено».
Ивана завели в камеру, показали койку, он рухнул на нее и провалился в беспамятство.
Утром проснулся оттого, что с грохотом распахнулась дверка кормушки, отверстия, через которое просовывали в камеру еду. Увидел руку, поставившую на поддон металлическую мисочку с торчащей из нее алюминиевой ложкой.
С верхней койки, расположенной над ним, соскочил китаец с широким, мясистым лицом, ухватил миску и сел к столу – есть.
Иван огляделся. Камера была маленькая, на две койки, стол, покрытый клеенкой, два стула. Один узкий шкафчик. В углу «параша», дырка в полу, над ней кран. Стены около параши покрыты плесневым грибком. Оттуда шел смрадный, тяжелый запах. Под потолком маленькое зарешеченное оконце. За ним сиял клаптик яркого голубого неба, странно чужого в этой камере. Зачем тут решетка, кто в такое окошко пролезет, – подумал Иван.
В кормушку всунули еще одну миску. Иван хотел есть, но, в то же время, его тошнило от вони, исходившей от параши. Хоть бы занавеской отделили. Как на нее садиться, когда этот, второй, смотрит, подумал он.
Китаец не проявлял к нему никакого интереса. Иван попытался заговорить с ним, тот отвечал односложно, на ломаном русском, неохотно.
- Я никого не вбивав, – сказал Иван, надеясь расшевелить сокамерника своей историей, и хоть что-то от него узнать.
- Меня сюда привезли, арештували, а я не знаю ничего, – снова сказал он.
Китаец осклабился.
- Ти не убиваль, а я наркота не продаваль, – хихикнул он.
Ивану стало одиноко и страшно.
В два часа дня его вызвал на допрос следователь. Аккуратно одетый, совсем молодой, из ворота наглаженной рубашки торчала худенькая шея.
- Какой молоденький, дитё совсем, неопытный, – подумал Иван. – Этот не засудит, малый еще. Надо ему все рассказать, отпустит.
- Я никого не вбивав, – начал он.
Следователь не слушал, его пальцы быстро бегали по клавиатуре компьютера.
- Я у Гавриловны был…
Следователь протянул ему лист бумаги.
- Подписывайте. Вот тут внизу напишите – мною прочитано, с моих слов написано верно, претензий не имею. И подпись.
Иван взял лист распухшими со вчера пальцами и прочел, что «…он, Говдя Иван Степанович … года рождения…уроженец… и так далее, такого-то числа поссорился со своим соседом Радзвелюком Э. И., обиделся, выследил, куда пошел после ссоры Радзвелюк, настиг его в лесопосадке и нанес множество глубоких проникающих ранений крестовой отверткой, которую прихватил с собой заранее, с целью убийства, в чем раскаивается, и чистосердечно признается».
Все то же самое, что писал участковый в селе. На столе в целлофановом пакете лежала его отвертка.
Иван подержал лист в руках, поднял глаза на следователя…
- Я не можу так багато написати, – глухо сказал он. – Только пидпис. Рука болить.
Через четыре дня его отвезли в суд. В зале заседания завели в клетку. Он сел на скамейку, отполированную сотнями задов, что до него часами ерзали здесь в борьбе со своей судьбой, в ожидании приговора.
- Восемь лет, больше не дадут. В тепле и сытости, – вспоминал он слова участкового. – Так много. А выдержит он их? Галина, хозяйство… как оно все без него?
Бесплатный адвокат, которого к нему приставило государство, вызвал в суд свидетелей, односельчан Ивана. Все они, как один, растерянно твердили, что это какая-то ошибка, что Иван тихий спокойный человек, мухи не обидит. Ни с кем никогда не ссорился, даже по пьяни. Да, напиться мог, но сразу шел спать, ни с кем не задираясь. Свиней выращивал на продажу, а зарезать свинью не мог, людей звал. А сам уходил на другой край села, подальше от свинячьего визга.
Пожилой судья слушал, скучая. Оживился, когда показания давала Гавриловна, которая пыталась то кричать, то, пугаясь собственной смелости, говорить тихим, заискивающим перед правосудием, голосом.
Гавриловна рассказала, что Иван был у нее с утра, и когда пришел Радзвелюк, они поговорили мирно, нисколько не ругались. А потом Иван ушел, а Радзвелюк остался, она еще с ним разговаривала минут двадцать, уже после того, как Иван ушел. А после того, как Радзвелюк вышел на улицу, она услышала шум, громкий разговор. Выглянула со двора, двое каких-то молодых людей затаскивали Радзвелюка в машину зеленого цвета или «Ниву» или «Москвич», она их не очень различает. А он сопротивлялся и громко спорил с ними. Поэтому, когда вечером к ней прибежала жена Радзвелюка с вопросом, не знает ли Гавриловна, где он может быть о таком часу, и Гавриловна рассказала ей о той машине, они обе переполошились и побежали к участковому. А участкового не было ни дома, ни в участке. Но то, что Радзвелюка увезли на машине двое молодых людей, исключает, конечно, вину Ивана Говди.
Иван оживился, мысленно благословляя Гавриловну, и в то же время, сожалея, что его не было, когда те люди захватили в плен Радзвелюка, (зачем он им понадобился, непонятно, но сейчас не время об этом думать), задержись он немного у Гавриловны, небось, не дал бы соседа в обиду. Вдвоем бы отбились как-то.
И Гавриловна казалась ему ангелом, сошедшим с небес.
Поэтому, когда через два часа разбирательств, и часа совещания судьи с самим собой в совещательной комнате, он вышел в развевающейся черной мантии, с красивым нагрудным знаком на сине-желтой ленте, Иван не сомневался, что сейчас прозвучит оправдательный приговор.
Судья, не присаживаясь, стукнул молочком. Секретарь велела всем встать. Все встали, Иван взялся двумя руками за решетку клетки, от волнения и усталости, его не держали ноги.
Судья прокашлялся и, держа перед собой раскрытую папку с приговором, начал читать.
- Говдя Иван Степанович… года рождения, уроженец села… 20 июля сего года… пришел во двор Разуваевой Марии Гавриловны… вступил в спор с соседом Радзвелюком Эдуардом Игнатовичем… неприязненные отношения…после чего взял дома крестовую отвертку и направился… нанес 14 ударов отверткой Радзвелюку… с особой жестокостью и цинизмом… к летальному исходу… признать виновным по статье 115 часть вторая, Уголовного Кодекса Украины и назначить наказание в виде лишения свободы сроком пятнадцать лет в колонии строгого режима.
Ивану показалось, что на него обрушилась крыша. Вот же, только что Гавриловна сказала здесь, за этой маленькой трибункой судебного зала, в котором стоит в углу на возвышении государственный флаг, а на стене висит большой золотой трезубец, что он, Иван Степанович Говдя, ушел за двадцать минут до того, как из ее двора вышел Радзвелюк, и того силком, с руганью затащили в машину два незнакомых молодых человека. Так ясно же, что именно они убили Радзвелюка, из ружья, которое искали и не нашли в доме Ивана. Господи, Боже ж ты мой, что ж это творится, а? Люди добрые, что ж это творится, да помогите же кто-нибудь! Помогите!!! Аааа!!!
Адвокат собирал свои бумаги, не глядя на Ивана. И тут раздался крик. Кричала Гавриловна.
- Эй, так не пойдет! Я до президента поеду, я все расскажу! То те молодики вбили Радзвелюка, хтось може ще бачив, га? Тут е таки? Я завтра до Киева поеду, я все расскажу! Ви сами вбивци, ви Ивана вбиваете!
Судья и прокурор быстро вышли из зала. Конвойные подскочили к Степанычу, накинули на запястья наручники и вывели через черный ход в автозак.
Первые два дня в колонии Иван Степаныч провел как во сне. Он не верил, что попал сюда, что это с ним приключилась такая непонятная, страшная беда, и что здесь ему предстоит прожить целых пятнадцать лет!
Утром заключенные выстраивались на поверку, потом завтракали, потом шли на работу в слесарные мастерские, где отрабатывали на государство жидкую баланду, которую им подавали на обед, и которая не стоила и сотой части вырабатываемой продукции. Там Степанычу показали операцию, которую он должен был делать на конвейере, она была несложная, и он ее легко освоил. Этот монотонный, не требующий рассуждений, труд вскоре втянул его в тягучее русло бездумного ожидания конца срока, до которого было невыносимо далеко, но лучше думать о его конце, чем о том, что это так не скоро, что можно и не дожить.
Вначале Степаныч боялся, что другие заключенные, которые, в отличие от него, настоящие разбойники и убийцы, будут его преследовать и бить, отнимать дешевые конфеты, которые он раз в месяц покупал в тюремной лавке, и без которых не мог чувствовать себя человеком. Хоть раз в месяц ощутить во рту этот сладкий леденцовый вкус, свидетельствующий о том, что он, Иван, что-то может сам выбрать в этой жизни, решить за себя, что именно купить в лавке, а не подчиняться приказам начальства, когда твоя жизнь расписана по минутам чужими людьми, и от расписания ни шагу влево, ни шагу вправо.
Но, как ни странно, его никто не обижал, и даже называли по отчеству – «Степаныч», хотя у других были, как правило, кликухи.
Тайну этого отношения он узнал от одного заключенного, с кем ходил кругами по дворику тюрьмы во время прогулки.
- А ты, Ваня, крутяк, бля. Вот скажи, как ты такой мелкий, здорового мужика завалил?
- Да не заваливал я никого. Я ж не вбивав. То на мене повисили.
- Та тут все так говорят. Нихто никого тут не вбивав. Ха! У тебя ж 115-ая. Да ишшо часть вторая. Ну, шо, колись, давай!
Иван понял, что его статья служит ему оберегом. Зэки с уважением относились к нему, потому что у него важная статья, потому что думают, что он, такой щуплый, небольшого росточка мужик завалил, разозлившись, односельчанина. Для них он уже свой. И не надо рассказывать, что это неправда, пусть думают, что он убийца. Так ему легче будет здесь выжить.
Страх потихоньку отпускал его. Страх, липкий, доводивший до дрожи в ослабевших коленках, когда он видел драки между заключенными, вспыхивавшие иногда из-за грубого слова или пачки сигарет. Драки жестокие, безжалостные, с хрустом костей и матом, повисающим в воздухе. Тогда прибегали охранники, хватали, накидывали наручники, наклоняли зэка головой вниз и по полу волокли в карцер. Карцера Степаныч тоже боялся, зэки рассказывали, каково там, лучше не попадать. Однажды видел, как двое били третьего, остальные стояли вокруг и возгласами выражали свое отношение к происходящему, но никто не вмешивался, а нападавшие бросили избитого на цемент пола, и один вскочил ему на голову и прыгал на ней, а поверженный визжал тонко и хрипло, из носа у него потекла кровь, и Ивана начало тошнить, как всегда, когда он слышал визг, тот, свинячий, которого он всегда избегал. Постепенно Иван стал привыкать к дракам, а то, что его, который «по 115-ой», не трогали, наполняло его гордостью и чувством собственного достоинства. И ходить он начал вальяжно, как старый опытный зэк, сделавший не одну ходку. И когда требовалось назвать свою статью, 115-ую, такую важную статью, он называл ее охотно и громко.
Галина писала ему короткие, но деловые письма. Сообщала, что переехала в его хату, чтоб смотреть за свиньями, а в ее хату заселился племянник с женой. Что будет ждать все пятнадцать лет, и непременно дождется. Иван перечитывал каждое письмо по многу раз, отвечал тоже обстоятельно, ласково. Но в то, что будет ждать его пятнадцать лет, не верил. Если сейчас уже не спит с кем-то, то потом точно будет, думал он. Живой ведь человек. Потребности никуда не денешь. Да и то, какое он право имеет неволить ее. Чем она-то виновата, если он сам не виноват. А с кем будет? Может с Гришей, тот на нее и раньше поглядывал. А если живет в Ивановой хате, так Гришка к ней туда захаживает, так? На его постели спят, в его малой комнате. Под часами с кукушкой. Утром, небось, он дворами уходит, чтоб ее не позорить. А может, наплевать на всех, открыто живут? И сельчане жалеют Ивана, рогалём называют.
Галина как-то написала, что может приехать к Ивану в колонию, подадут заявление и их прямо там распишут, и дадут три дня семейной жизни в специально отведенной комнате. И потом она сможет к нему туда на долгосрочное свидание приезжать, на три дня раз в году.
Иван отказался. Подумал, что вот тогда точно рогалём заделается. Пока Галина свободна, это не так обидно, не так стыдно. Не так больно. А будет ему законная жена, все равно с кем-то сойдется, и еще хуже будет. Пятнадцать лет не жить ни с кем, какое он имеет право от нее требовать.
Через полгода пребывания Ивана в колонии, Галина сообщила ему странную и страшную весть. Гавриловну, которая никак не унималась и кричала, что на свои очи видела, как Радзвелюка затаскивали в зеленую машину, и что до самого президента дойдет, однажды утром нашли повесившейся на крыше собственного дома. Никто не мог понять, как старуха влезла на крышу, достала там до верха стрехи, зацепила за нее веревку и повесилась. Да и зачем? Не было у нее мотивов никаких. Записки она не оставила.
Из райцентра приезжал следователь, ходил с участковым по дворам, расспрашивал, не знает ли кто, почему повесилась Разуваева, никто не знал. Никому она ничего не говорила, ни на что не жаловалась. К фельдшеру по поводу здоровья не обращалась. Фельдшер был одним из двоих понятых, когда сняли Гавриловну, чтоб отвезти в райцентр, в морг. Потом как-то, напившись, рассказывал, что на теле Гавриловны видел синяки, на руках, ногах. Точно ее кто-то крепко за руки и за ноги сжимал. Но как проспался, рот на замок. Ничего не знаю, ничего не говорил, померещилось вам. Когда кажется, крестятся. Окститесь, милые. Тем и кончилось. Детей у Гавриловны не было, и вскоре село перестало о том судачить.
Текло время, густое, тягомотное, единственная отрада в заточении, потому что хочешь, не хочешь, а оно все равно сжималось, сокращалось и приближало тот самый великий день освобождения, который непременно наступит, если Иван до него доживет, и выйдет за тяжелые, лязгающие ворота, на улицу. И сможет пойти хоть налево, хоть направо, хоть куда, потому, что будет свободен.
Вот оно, время, и шло, как вода из крана капала. Кап-кап. День-день. День-день, еще день… Конвейер в мастерских, ночь в камере, день… Конвейер. Камера. Конвейер. Камера. Еще год… Еще один…
Двенадцать лет откапало, оттянулось, отползло, когда Ивана вызвал к себе начальник колонии и велел писать заявление о пересмотре дела по вновь открывшимся обстоятельствам.
Он протянул Ивану газету, и на первой странице Иван увидел статью какой-то журналистки, писавшей о том, что вышла наружу страшная история, как трое нардепов устраивали условную охоту в лесах на бомжей, которых отлавливали и привозили специально для этой забавы в лес, где нардепы с девушками эскорта гоняли их, стреляя холостыми патронами. Бывало, что бомжи умирали от разрыва сердца, но кто их искал, бомжей? Закапывали тут же.
Но двенадцать лет назад случилось так, что егери не нашли подходящую «дичь», схватили в селе Карповка попавшегося под горячую руку старика и вывезли в лес. Там этот дед сопротивлялся, не желал бежать и изображать «оленя», грубо обзывал матом «охотников», и один из них в сердцах всадил в него дробь из охотничьего ружья, которое взял для настоящей охоты на утку. Преступление повесили на крестьянина из этого же села, и тот сидит уже двенадцать лет.
А вышло все наружу потому, что один из двух других нардепов, присутствовавших при этом, захотел наказать компаньона по бизнесу, того, кто застрелил Радзвелюка, потому, что компаньон скрыл от него недостающие четыре миллиона долларов, подевавшиеся неизвестно куда с их общего счета.
Была произведена эксгумация трупа и найдены 14 дробин калибра 0.8, вошедших в тело и застрявших в районе позвоночника и в сердечной сумке. Смерть, согласно экспертизе, наступила в результате кровопотери.
Далее приводились сканы двух экспертиз, одной, где были показаны на фото и описаны 14 дробин, и второй, изъятой из уголовного дела, в которой утверждалось, что круглые отверстия в одежде и теле убитого, были произведены крестовой отверткой, принадлежавшей крестьянину Ивану Говде, что, как утверждала газета, не соответствует действительности.
И снова Иван стоял, вцепившись двумя руками в решетку клетки, и ждал результата, и услышал, наконец – «… освободить из-под стражи в зале суда».
Его выпустили из клетки, он сделал несколько шагов, первых шагов свободного человека, и Галина упала ему на грудь.
- Иванку…
В первый день односельчане сбежались в хату Ивана, поздравляли, расспрашивали, как и что, но потом заметили, что он очень изменился, стал замкнутым, о колонии рассказывает неохотно, и соседи с удивлением отметили в нем какую-то надменность, словно побывав в тюрьме, он стал на голову выше их. И со свойственной сельским жителям врожденной тактичностью, которая иногда заменяет выученные из книжек правила хорошего тона, перестали его тормошить.
А Иван был доволен тем, как Галина сохранила его хозяйство. Большой свинарник был вычищен, в коморе запас кормов, хрюшки в полном порядке. В теле, розовые, чистые. Когда Ивана взяли, их было шесть, а сейчас девять свиноматок и пять подсвинков. Галина приумножила, и не скажешь, что женщина, молодец.
Иван быстро втянулся в бывшую когда-то привычной работу, готовить корма, накладывать в корыто, чистить. Вдвоем с Галиной дело шло споро. Жили уже вместе, не как раньше. И хату Галины занял ее племянник с молодой женой, это, во-первых, и Иван был ей благодарен за помощь и поддержку, это, во-вторых, а главное, вдвоем все получалось легче, а потому произошло как-то само собой, что они теперь жили вместе, как муж и жена.
Подходил Новый год, за ним надвигалось Рождество, потом Крещение, самое время для заработка. Весь январь народ ест много, жирно и вкусно. Наступила пора продавать мясо. Иван решил для начала зарезать двух, потом, после Старого Нового года еще двух.
Вечером, когда они уже лежали в постели, Галина сказала, что завтра позовет кумовьев для обычного для них дела. Утром наточит ножи, приготовит посуду, ведра, стол для разделки туши, а их позовет на час дня.
Иван резко качнул головой.
- Не треба. Сам упораюсь.
- Так ты ж не любишь свиней резать, – сказала Галина. – Всегда ж звал.
Иван усмехнулся.
- Ты про що, Галю, кажеш, про свини? А я чоловика отвёрткой вбив, чотырнадцять ран глубоких ему нанёс, и ничого, не забоявся, а ты про свиней кажеш. Не треба кумив. Вони ж десять кило мяса визьмуть за работу. Сам зарижу, не бийся. Щас мясо на ринку таке дороге. А тут им на шару мясо виддавай. Не, сам зроблю. Спи Галю, нич на двори.
Он обнял Галину правой рукой и прижал к себе.