Город был пуст. Слишком рано для прохожих. Рассвет, еще не окрашенный теплом дня, заливал площадь прозрачной синевой. У подножия Лестницы мерно колыхалось море. Море вдыхало свежий ветер и выдыхало его с йодом и солью.

На улице, спускавшейся к площади, показался старик. Он нес в руке дирижерскую палочку, и его стоптанные башмаки шаркали по плитке мостовой, потому что у него уже не было сил поднимать ноги, как следует.

Он подошел к началу Лестницы, постоял, ровно выпрямив спину, и поклонился морю. Повернулся к нему спиной, а к Дюку лицом, поднял обе руки вверх и взмахнул палочкой.

Над площадью поплыли аккорды увертюры к «Аиде».

По бульвару в сторону Воронцовского дворца пробежала девочка лет восьми, видимо на репетицию хореографического кружка, вдоль ее портфеля свисали, связанные вместе, балетные туфли. С удивлением посмотрела в сторону дирижера, поискала глазами оркестр, и побежала дальше, опаздывала.

Проехала машина, иномарка, из окна выглянул молодой человек, тоже поискал оркестр и уехал. Утро, все спешат. Вышли дворники с метлами, и занялись привычным делом. Появились ранние прохожие.

- Радамес! Радамес! Радамес! – грозно воззвал хор.

У дирижера были длинные, редкие волосы, они свисали ему на спину, и пряди подрагивали, когда он, сверкая глазами, вздымал высоко руки.

Встрепенулась листва платанов, услышав «Вальс цветов», людей становилось все больше, они оглядывались, искали динамик, из которого доносилась музыка, его не было.

Пели скрипки о невыносимой боли утраты, но валторны утешали: «Все проходит, и это пройдет».

- Да, да, все пройдет! – радостно и громко подтвердили литавры.

И дирижер подумал, – а хорошо ли это?

Солнце поднялось и окрасило охрой два полукруглых здания справа и слева от Дюка.

Держась за руки, на площадь вышли влюбленные, девушка подняла к юноше удивленное лицо, это было их любимое танго, под которое они танцевали, когда…

Дирижер был молод, на нем безупречно сидел новехонький фрак, и волосы его были густы и темны, и оркестр внимал ему как Богу.

Люди толпились вокруг, кто-то покачивался в такт, кто-то просто улыбался своим воспоминаниям, кто-то закрыл глаза, отдавшись музыке.

- У любви, как у пташки крылья, – пела красавица-цыганка, дразня своими бедрами собравшихся на площади испанских солдат, затянутых в красно-синие мундиры. У одного из них был кинжал с тонким, вьющимся по черенку узором.

- Ее нельзя никак поймать.

Тщетны были бы все усилья…

Нельзя поймать, посадить в клетку любовь и звуки, они вырвутся сквозь прутья.

Дирижер, зажмурился, вспоминая, толпа замерла в ожидании…

Лишь лепет листвы и вздохи моря.

Он снова поднял руки, взмахнул палочкой…

«Ода к радости» объединила толпу, слила в единое целое, единый организм, наполненный гармонией и счастьем. Унеслась к небу, пролетая меж облаков в высочень.

Торжественно поведали свою историю «Колокола».

Дирижер устал. Свесил на грудь голову с редкими выцветшими прядями. Нащупал в кармане поношенного пиджака баночку с пилюлями. Пора домой. На третий этаж по винтовой железной лестнице, в комнату с запахом валидола, узким окном, сквозь которое видны, поверх других крыш, верхушки подъемных кранов в порту.

Он жив. Он живет. Он помнит. Он думал, что забыл, что она ушла, что все прошло, нет. Она еще в нем.

Его музыка.