Давно хотела написать такой анализ-расследование, но как-то все руки не доходили. Однако прочитав на интернет-сайте «Культурология» очередную грязную подборку «воспоминаний» знаменитого кинорежиссера, поняла, что молчание в таких случаях трусливо и преступно. Знающий о клевете и молчащий о ней совершает то же преступление, что и клевещущий.
Я вспоминаю день похорон моего отца, Григория Колтунова, желтую мокрую глину на краю могилы, где стоял режиссер Вадим Костроменко, сказавший: «С Колтуновым уходит век. Первый век жизни кино, и его певец – великий романтик и гуманист, чьим жизненным и творческим кредо всегда было – благородство».
Я, наконец, взялась за эту работу, а надо было раньше. Намного раньше.
Сожалею...
Прости...
Ах как сладко, ах как славно поплевать в чужую славу!
Ті, що народжуються раз на століття,
умерти можуть кожен день.
Кулі, примхливі, як дівчата,
вибирають найкращих.
Підлість, послідовна, як геометрія,
Вибирає найчесніших.
Лина Костенко.
У фантаста Рэя Бредбери есть замечательный рассказ «Бабочка». О том, как детей из демократической страны повезли на экскурсию в прошлое, и один из них нечаянно всего лишь наступил на бабочку. Когда дети вернулись из путешествия во времени, у них в стране царил фашизм. Это о том, что, во-первых, маленькие причины ведут к большим последствиям. Во-вторых, о том, что ничего нельзя прощать злу, даже мелочь, потому что она может в дальнейшем привести к совершенно непредсказуемому результату.
Такой маленькой бабочкой, выросшей в огромное зло, для выдающегося классика советской кинодраматургии Григория Колтунова стала страничка «воспоминаний» режиссера Григория Чухрая, опубликованная в журнале «Искусство кино» № 11 за 1991 год. Того самого Чухрая, которому, еще никому неизвестному, ничего еще не снявшему, знаменитый уже на ту пору драматург Колтунов доверил свой любимейший сценарий «Сорок первый». Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба молодого режиссера, если бы первый сценарий, который он получил к постановке, оказался бы слабым. Но он получил выдающееся произведение кинолитературы, послужившее ему трамплином в большой мир искусства. Не будем отрицать таланта кинорежиссера Чухрая, я сейчас говорю о его судьбе, и судьба эта с легкой руки Колтунова стала необыкновенно счастливой.
Почему же речь идет о раздавленной бабочке?
Когда моему отцу, а Г. Я. Колтунов – мой отец, принесли номер «Искусства кино» с заметкой Чухрая, и он прочел ее, негодованию его, возмущению и душевной боли не было предела. В заметке говорилось о том, что Григорий Колтунов, всего лишь «внесший два-три блеска» в сценарий, написанный самим Чухраем, написал на него после чернового просмотра фильма, «форменный донос», который якобы тогдашний директор Мосфильма И. А. Пырьев отдал Чухраю с комментарием: – «Храни его, как память о человеческой подлости».
- Какая клевета, какая клевета! Как он мог? – шептал он, которому на ту пору было уже 87 лет. Однако подавать в суд на Чухрая, выяснять отношения, категорически отказался. Написал несколько страничек опровержения и бросил. «Противно, – сказал он. – Те, кто знают меня, все равно не поверят».
Не учел мудрый старик, что клевета, сплетня – явление саморастущее, расползающееся во все стороны, живучее, что люди куда охотнее смакуют дурные новости о ближнем, нежели похвалу ему, и что облить грязью того, кто достиг недоступного тебе рубежа, высшее наслаждение мелкой души.
И вот уже как снежный ком растут сообщения в Интернете, что знаменитый Колтунов-то, оказывается, такой-то сценарий не писал, а писал доносы! И вот уже на Одесской киностудии некая режиссерша, снявшая 20 лет назад очень плохую картину, и более ничем свое пребывание в кинематографе не оправдавшая, ходит по студии с тем самым журналом подмышкой, и с улыбочкой удовольствия протягивает его всем встречным, посмотрите, кем был наш Мэтр! И ничего, что с момента той первой публикации прошло 18 лет, что Мэтр уже покойный, и ничем ей ответить не может, что он был и ее Учителем, как и Учителем всех тех, кого она призывает разделить свою собственную по данному поводу радость.
А на различных кинофорумах я читаю восхваления Григорию Чухраю, написавшему замечательный, необыкновенный киносценарий, и разоблачившему подлые козни советского номенклатурщика. А по сути, присвоившему себе чужую интеллектуальную собственность, чужой труд и чужую славу.
Нет, ничего нельзя прощать злу, даже мелочи, потому что мелочей не бывает, с них начинается великое зло, с крохотного ручейка – река.
Поэтому, по прошествии столького времени я взялась писать не опровержение, нет, оно было бы настолько же голословным, как и клевета Чухрая, я попытаюсь с помощью лингвистического и логического анализа доказать, что написанное Г. Чухраем в его воспоминаниях об И. А. Пырьеве и в его книге «Моя война», – ложь.
Отец не затеял спор с Чухраем потому, что он посчитал недостойным себя оправдываться, устраивать разборки. Слишком больно было ему осознавать, что молодой режиссер, в чьей судьбе он сыграл такую значительную роль, мог оказаться столь неблагодарным. И мне по-своему больно. Еще до той роковой публикации, когда оба Григория поддерживали нормальные приятельские отношения, я неоднократно встречалась с Григорием Наумовичем Чухраем. Помню прекрасный московский вечер. Мы втроем сидим за столиком ресторана Дома кино, они оба уже пожилые, а я еще молода. Чухрай отпускает комплименты моей внешности, шутя выговаривает отцу за то, что он меня «не ценит», такую красавицу и умницу. Мы все трое смеемся, шутим… На этих воспоминаниях лежит легкий ностальгический флер по ушедшей молодости, теплым, дружеским отношениям, и боль от того, что приходится сейчас описывать их в таком контексте.
Но… остановить эту грязевую лавину надо.
Итак, что же произошло после первого просмотра смонтированного материала фильма «Сорок первый»?
И у Лавренева, и в сценарии Колтунова, Марютка, выстрелившая в поручика, одним махом, неожиданно для себя самой, «выполнившая свой революционный долг», неожиданно понимает, что убила его. К ней приходит прозрение, «классовая борьба» тут же забывается и она становится самой собой, просто женщиной, человеком. Бежит к нему, падает на колени и кричит: родненький мой, что же я наделала, синеглазенький мой!
Нет белогвардейца и красноармейки, есть живые любящие люди. Оба подняты автором на одинаковую трагическую высоту. В этом пафос повести и фильма. Наибольшую нагрузку здесь несет слово «синеглазенький» трогательное, неожиданное в устах Марютки, закаленной тяготами гражданской войны, стреляющей без промаха, которое в повести Лавренева является ключевым в показе отношения Марютки к поручику.
И вот, в черновом монтаже этого слова не оказалось! Был вот этот кадр, который многие помнят, когда она вскидывает винтовку, затем опускает ее, не решаясь, затем снова вскидывает и, наконец, стреляет. Затем бежит к упавшему поручику, за кадром звучит хор женских голосов, а крика «синеглазенький мой» нет!
Без этого крика Марютка из жертвы идеи превращалась в бездушного монстра. На просмотре попытка отца убедить режиссера восстановить ключевую фразу повести и сценария, успехом не увенчалась.
Потрясенный Колтунов ходил по коридору Мосфильма, когда там показался Чухрай. Отец снова подходит к нему и, буквально со слезами на глазах, просит восстановить фразу. Однако снова получает насмешливый отказ, видимо, положительный прием фильма на просмотре вскружил молодому Григорию голову. Тогда отец бежит к Пырьеву, своей последней надежде на понимание. Пырьев отмахнулся: «Как же мне надоели конфликты между сценаристами и режиссерами! Только что я выслушал истерику от (он назвал имя известного драматурга). Кричал, что не желает видеть в титрах свое честное имя. От тебя я подобного слышать не желаю».
- Хорошо, – ответил разъяренный Колтунов, – не хочешь слышать, так я тебе об этом напишу. Но если не будет синеглазенького, я тоже сниму свою подпись.
И тут же написал об этом Пырьеву. Тот прочитал, кинул лист бумаги на стол, рассмеялся и сказал: ладно, успокойся, не шуми, будет тебе твой синеглазенький.
Слово свое Иван Александрович сдержал. Более того, если по сценарию:
«Марютка взяла в руки мертвую окровавленную голову. Застыв, смотрела на нее, шептала…
- Синеглазенький... Синеглазенький мой!», то в фильме она громко кричит это слово не два раза, а несколько, что даже вызвало негативную реакцию драматурга, сказавшего, что слишком много – тоже нехорошо.
А вот как этот эпизод преподнес в своих воспоминаниях Чухрай (статья Г. Чухрая «Личность. К 90-летию И.А. Пырьева»).
«…в вестибюле появился Пырьев… подошел ко мне, обнял, поцеловал.
- Идем, – сказал он коротко и направился в свой кабинет.
В кабинете он молча открыл ящик стола, достал какую-то записку и отдал ее мне.
- Храни, как память о человеческой подлости.
Я взял записку и прочитал: «Уважаемый Иван Александрович, только что я просмотрел черновой монтаж фильма, снятого по моему сценарию молодым режиссером Чухраем. Хочу сказать, что под этой грязной белогвардейской стряпней я не поставлю своего честного имени». Под ней была подпись – Г. Я. Колтунов.
Через два дня я узнал, что фильм посылается на Каннский фестиваль».
А теперь попробуем разобраться. Начнем с обращения. Эта, якобы написанная отцом записка, не была официальным документом. Она носила личный характер. Официальные заявления так не пишут и в руки не отдают, а относят в канцелярию. Почему же Колтунов писал «Уважаемый Иван Александрович»?
Они были очень близкими друзьями, называли друг друга Гриша – Ваня, были на ты. В той, подлинной записке, отец мог максимум, что написать «Иван!!!», но никак не «Уважаемый Иван Александрович». Позже я расскажу, как завязалась их тесная дружба.
Далее Колтунов сообщает, что он «только что просмотрел черновой монтаж фильма, снятого по моему сценарию молодым режиссером Чухраем».
Странно. Только что они все трое вышли из просмотрового зала. Зачем сообщать Пырьеву, что он, Колтунов, «просмотрел»? Пырьев и так об этом знает. Зачем сообщать, что по моему сценарию? И это Пырьеву больше, чем известно. Чухрай – молодой режиссер? А это что, новость? То есть, получается, Колтунов как-то нелогично все время сообщает Пырьеву то, что и так, само собой разумеется.
Ну, все равно, как если я подойду к моему соседу Толику и скажу: «Ты, уважаемый Анатолий Александрович, живущий в квартире под номером один, что располагается прямо напротив моей, у которой номер пятнадцать, вчера на вот этой вот лестнице потерял ключи. Я тебе их отдаю». Толик наверняка удивился бы и спросил, что это со мной стало?
Из приведенного текста воспоминаний Чухрая вытекает, что, несмотря на якобы протест Колтунова, он ничего в фильме не переделывал и в таком виде, как тот был показан на просмотре, фильм через два дня улетел на фестиваль в Канны. А это означает, что мы видим и сейчас, спустя 53 года, тот же самый фильм, который драматург Колтунов назвал тогда «грязной белогвардейской стряпней». Вот этот самый, всенародно любимый, знаменитый «Сорок первый», оказывается можно назвать «грязной белогвардейской стряпней». И кто называет-то, не выживший из ума от старости заслуженный красноармеец, ничего не смыслящий в кино, но уловивший, что герой фильма – белопогонник. Так называет его тогда уже признанный, заслуженный мастер кинематографа, автор многих фильмов, заслуженно снискавших мировую славу, на тот момент уже давно названный классиком кинодраматургии.
Это кто, Колтунов в кино ничего не понимает? Надо же!
Как же это могло получиться? А очень просто, текст такой записки придуман Чухраем много лет спустя, когда уже обстоятельства дела подзабылись, да он и не стал задумываться, насколько правдоподобно это все выглядит. Ну, во-первых, в промежутке между 1956 и 1991 годами Колтунов и Чухрай неоднократно встречались, в том числе и вместе со мной, потому, что я всегда ездила с отцом, и одну из этих встреч я описала. И никогда ни о какой записке тогда речь не шла. Чухрай даже просил у отца помощи в переделке сценария «Баллады о солдате», отец помог советами, несколько из них касались финала, что значительно усилило драматургию фильма, но переписывать полностью сценарий, как того хотел Чухрай, не стал. Если бы между ними стояла такая записка, ни о какой совместной работе речи бы не шло.
Во-вторых, подобная интерпретация записки стала возможна потому, что Чухрай – режиссер. Он мыслит действиями, изобразительными рядами. Будь он писатель, он бы таких промахов не допустил, потому что писатель мыслит словами и оттенками слов. Вкладывая в уста своих героев фразы, реплики, писатель, даже не задумываясь, чувствует, как это будет воспринято читателем. Писателю присуща логика и психология восприятия слова. Внутренняя психологическая подоплека речи. А Чухрай не писатель. Поэтому сочинил грубо и топорно, пойдя по шаблону принятого в современной мемуаристике противопоставления «коммунистически идейного сценариста» и «прогрессивного молодого» режиссера. Время-то уже было перестроечное, 1991 год. И стало модно изображать из себя противников «коммунистически настроенных товарищей». А до 1991 года Чухраю такое и в голову бы не пришло.
Если почитать все, что было написано Колтуновым за его жизнь, будь то сценарий, рассказ, письмо в ЦК КПСС с просьбой организовать показ фильма в странах Малой Азии, или заявление в ЖЭК, все равно что, любая почеркушка, все равно она отмечена печатью Великого Мастера Слова. Не мог он писать иначе. Не получалось. Его Слово жило своей полнокровной жизнью, сверкало, блестело, двигалось, дышало. Его письменная, да и устная, речь лилась звонким потоком в русле мысли. Я читала сценарии многих мастеров кино, в том числе самых знаменитых, но только, и только у него встретила такое уникальное явление, когда не только реплики героев, не только диалоги, но и ремарки автора в сценарии высоко художественны. Его сценарии – это образцы высокой литературы в любом своем компоненте. Недаром М. Твардовский, принципиально не печатавший в своем «Новом мире» киносценариев, сделал исключение только для трех, «Месье Верду» Чаплина, «Земля» Довженко и «Голубые дороги» Колтунова.
И вдруг такой убогий канцелярский стиль, такая банальная заезженная дефиниция, такая ходульная напыщенность, одним словом – пошлость. Глупость, наконец!
Нет, из-под его талантливого пера это выйти не могло!
Да и не подписывался он никогда Г.Я. Колтунов, а только либо Григорий Колтунов, либо Г. Колтунов. Не свойственна ему была канцелярщина.
Рассмотрим еще один подобный случай, когда отцу предлагали вариант сокращения уже готового, написанного сценария, из двух серий в одну, путем удаления из него насыщенных высокой философией кусков, что было удобно для производства, но с чем он был абсолютно не согласен. Не согласен настолько, что решил вернуть полученный гонорар и отказаться от постановки, будущей славы и, что весьма существенно в денежном выражении, от будущих потиражных (постановочное вознаграждение сценариста – авт.), равных по размеру ста процентам гонорара. То есть, случай почти идентичный – расхождение в идейном видении сценария. Речь идет о продолжении фильма «Рустам и Сухраб» – под названием «Подвиги Рустама», и я привожу выдержку из его письма к А. Х. Хамидову, директору студии Таджикфильм, хранящегося в отцовском архиве.
«…еще раз поверьте, дорогой Абид Хамидович, что я отказываюсь от договора на «Подвиги Рустама» с большой горечью и болью. Я люблю этот сценарий и очень рассчитывал на его успех. Но, делать нечего, лучше так, чем быть нелояльным к Борису Алексеевичу (режиссер Кимягаров – авт.), к Вам, студии, а главное, к самому сценарию, согласившись на постановку негодного варианта. Это было бы нечестным. Когда я задаю себе вопрос, не подвел ли я Таджикфильм своим отказом, то отвечаю себе – нет!
Предлагаемое мною решение лучше и выгоднее для студии и кинопроката и морально и материально!
Примите пожелания успеха и здоровья…»
И на эту же тему в письме к режиссеру Кимягарову:
«Мой дорогой Борис Алексеевич!
…если кто и понес ущерб в этом деле, то это я, понесший и моральные и материальные потери, так как два года работы и жизни я отдал на создание сценария «Подвиги Рустама», который для меня еще более значителен, чем, сам по себе очень нужный, «Рустам и Сухраб»! Пропадают два года художнических волнений, надежд и любви! Но так честнее по отношению к материалу…»
А теперь перечитайте текст записки, написанной Чухраем, и сравните его и тексты подлинных писем Г.Колтунова. Мог ли их написать один человек?
В книге «Моя война» Чухрай пишет, что прочитав записку, он встретился с Колтуновым у студийной кассы и сказал: «Вы написали на меня политический донос. Вы негодяй. Я обещаю вам, что каждый раз, когда зайдет речь о «Сорок первом», я буду цитировать строки вашего доноса».
Если бы он так сказал, то, конечно, общение двух мастеров экрана, которое неоднократно имело место в дальнейшем, стало бы невозможным. Сам Колтунов этого никогда не допустил бы. И на оскорбление не промолчал. Он был человеком небольшого роста, но самолюбивым и вспыльчивым. В молодости увлекался французской борьбой. И на такое оскорбление немедленно резко ответил бы. Возник бы громкий скандал, сбежались люди. Ведь около кассы студии в дни получки всегда толпилось много студийного народу. Эта история стала бы достоянием гласности и пересудов. Попала бы в чьи-то воспоминания и мемуары. Но этого не было. Потому что Чухрай этого никогда не говорил. А не говорил потому, что такой записки не было. Более того, с момента выпуска фильма до момента опубликования Чухраем «записки» прошло 45 лет! И он… молчал. Ни слова на протяжении 45 лет! Почему же не цитировал ее на каждом шагу, как якобы обещал? 45 лет молчал? Почему? Да потому что еще были живы те, кто принимал участие в работе над «Сорок первым», были свидетелями истории создания фильма, и они бы такой клеветы не допустили!
Более того, статья вышла в 1991 году, но Колтунову Чухрай о ней тоже не сообщил, как якобы обещал у кассы «Мосфильма», мы узнали о ней только в 1995-м, когда отцу было уже 87 лет, и был он смертельно больной и уставший...
Не сообщил, потому что боялся опровержения и тихонечко ждал, пока Колтунов умрёт.
Обратимся к документам. Документ – это факт. Документ – вещь железная.
Итак, стенограмма заседания художественного совета киностудии «Мосфильм» от 10 августа 1956 года. Обсуждают картину «Сорок первый». Присутствуют Пырьев, Чухрай, Ромм, Колтунов, Райзман, Юткевич, Крюков и другие.
«Колтунов Г.Я. – Я рад этой картине. Я видел картину свежую, интересную по материалу, о котором она рассказывает. Я, наконец, после очень долгого отсутствия, увидел в советской картине мужчину и женщину, до сей поры были граждане мужского и женского пола. Я думаю, что эта картина знаменует еще одно торжество – это то, что появился новый талантливый режиссер и тема, которую, к сожалению, не многие режиссеры умеют делать. Я с наслаждением смотрел работу ряда товарищей, но я считаю, что в этой работе Лавренев является первым номером. Он принес в кинематограф великолепную драму, правду о жизни и борьбе людей в первые годы революции. Вот эта правда Лавренева и делает его первым номером, а Урусевский помог раскрыть эту правду. Много сделал и режиссер».
Такая оценка фильма и работы самого Чухрая со стороны автора-сценариста напрочь исключает её оценку, как «грязную белогвардейскую стряпню».
Чем же объяснить странное поведение режиссера, облившего дегтем старшего товарища, с чьей подачи он столь блистательно ворвался в кинематограф?
Вернемся в 1956 год. Международный кинофестиваль в Каннах. Триумф фильма «Сорок первый». Ожидают первой премии, присужденной фильму в целом. Однако, жюри, вопреки уставу фестиваля, который запрещает премировать сценарии, написанные по книгам, то есть, экранизации, в виде исключения, присуждает специальную премию
фильму «Сорок первый» именно за сценарий, с формулировкой: «За оригинальный сценарий, гуманизм и революционную романтику». Награжден был не режиссер, не фильм, а только автор сценария, Григорий Колтунов.
Советская делегация в составе Чухрай, Извицкая, Стриженов протестует против такого поворота событий, ссылаясь на устав фестиваля, и требует награждения фильма в целом. (То есть, по сути, награждения собственной работы).
Жюри собирается еще раз, но с тем же результатом. Об этом в своем письме отцу писал французский историк мирового кино Жорж Садуль. Свое письмо Садуль заканчивал словами: «Жюри вторично короновало Вас и Ваш сценарий. Вы единственный сценарист, премированный в Каннах за экранизацию. Гордитесь!»
Киновед Николай Абрамов показывал отцу парижский журнал «Синема», в котором весь инцидент был изложен полностью, и приводилось специальное постановление вторично собранного жюри: «Премия присуждается фильму «Сорок первый» только за сценарий и никакой другой компонент более».
С тех пор прошло более полувека, а значит, больше 50 фестивалей, и до сих пор Григорий Колтунов остается единственным в мире сценаристом, премированным в Каннах за экранизацию, и (на долгие годы) единственным кинематографистом в Украине, премированным на Каннском фестивале.
Понять разочарование и горечь молодого режиссера можно. Счастье было на расстоянии протянутой руки. Вот оно – первое место в Каннах, но… не у него. Он снимал, старался, а премию получил сценарист. И появляется злоба, зависть, обыкновенная, банальная, нывшая, как старый рубец на теле, пронесенная через года.
Затем приходит догадка. Надо создать видимость, что сценарий они писали вместе, и тогда отблеск славы этого знаменитого сценария упадет и на него – Чухрая. И появляется такая фраза: «…сценарий мы писали вместе, он один эпизод, а я другой».
Но известно, что аппетиты растут вместе с едой, и далее мы читаем: «Григорий Яковлевич, действительно, смог внести в МОЙ (выделено авт.) сценарий несколько блесток» (статья Чухрая «Личность», к 90-летию И. А. Пырьева).
Но вот передо мной лежит этот сценарий, на тонкой папиросной бумаге, видимо в 1955 году с бумагой были сложности, с правками от руки, отцовским почерком.
Весь он, от первого до последнего слова, написан в единой стилистической манере, присущей только Колтунову. Все эпизоды, без исключения, могут принадлежать только и только одному автору, которого на полном основании называют великим романтиком кино. А вот еще пожелтевший от времени «Типовой сценарный договор на сценарий «Сорок первый» (8 частей) киностудии «Мосфильм»», от 15 февраля 1955 года. С приложенным от автора кратким описанием будущего сюжета, сейчас такое описание называют синопсисом. Подписанный – Г.Колтунов.
У Лавренева в этом рассказе свой язык. Грубоватый, резкий там, где речь идет о «двадцати трех, малиновом Евсюкове и Марютке»: «Когда заткнул Колчак ощеренным винтовками человечьим месивом, как тугой пробкой, Оренбургскую линию, посадив на зады обомлелые паровозы ржаветь в глухих тупиках, – не стало в Туркестанской республике черной краски для выкраски кож».
Изящный, где речь идет о поручике. «Поручик вытянул руку. Положил тонкие, красивые, несмотря на грязь, пальцы на сгиб Марюткиной руки. Тихо погладил…»
Колтунов, сохраняя, по возможности, самобытный язык рассказа, привнес в него звенящие ноты романтического языкового строя, столь присущие ему самому.
Рассказ был написан в 1924 году. В памяти Лавренева еще свежи были кровавые годы гражданской войны. Писатель чувствовал ее, как реальную, только что отошедшую.
Иное дело 1955 год. Гражданская война далеко в прошлом, время успело сточить углы, накинуть на события тех лет романтический флер. А потому ощущение описываемых событий у сценариста другое, и появляется эта поэтичная, музыкальная по ритму фраза, первая фраза фильма, которую мог написать только Мастер:
«Это время навсегда ушло от нас, и навсегда осталось с нами…»
Сценарий начинается так:
«Темной зелени волны вздымаются, обламываясь на вершинах осколочно-зазубренной бахромой пенистых гребней… Бегут по морю волны, сталкиваясь в жестокой борьбе…
голос автора:
Это время навсегда ушло от нас, и навсегда осталось с нами…
Волна с ревом ударяет о берег и, ворча и шипя, бежит, разогнавшись вверх по песку, мимо обметенных снегом змеиных саксауловых петель и красных прутиков тамариска и добирается до человека…
…он лежит, распластавшись на мерзлой осыпи песка. Он мертв. Но даже в мертвом виден в нем последний, неукротимый порыв вперед…
Волна, обессилев, ползет обратно, а мы движемся дальше, и перед нами на песке еще человек, такой же, как тот первый… и еще такой же… и еще..
голос автора:
Сто девятнадцать красных бойцов полегли в мертвых прикаспийских песках, срубленные клинками казачьих сабель…»
А вот так сценарий заканчивается:
«Все выше вздымается бурное море, с ревом и грохотом несутся волны…
голос автора:
Вот и весь рассказ о Марютке и сорок первом!
Ревет море, бушует, сталкиваются волны в титанической борьбе…
в затемнение…»
От первого описания моря до финального – это абсолютно цельное произведение, которое несомненно могло быть создано только одной рукой, только одним автором.
Однако Чухрай пишет в своих воспоминаниях («Сорок первый». К юбилеям двух экранизаций), цитирую:
«У меня вышел конфликт со сценаристом Колтуновым. Сценарий у меня фактически уже был до него, но я решил, что нужна всё-таки опытная рука драматурга. И вот Колтунов, воспитанный в правильном духе, сразу понял, какая это скользкая тема — любовь к врагу. Он мне сказал: «Не беспокойтесь, мы выйдем из этого положения». И действительно вышел. Мы писали так: один эпизод – я, другой – он. И вот он придумал эпизод: Марютка сочиняет стихи, и к ней являются души, образы погибших в песках товарищей, и спрашивают: «Как же ты могла полюбить нашего врага?» И она отвечает: «Никогда вас не забуду, и его любить я буду».
Такого эпизода Колтунов никогда не писал, и в сценарии, подлинном сценарии Колтунова, лежащем передо мной на столе, его нет.
К тому же… фи, ну что за дешевка, и что за язык?!
Если уж хотел Григорий Наумович приписать Колтунову «идейно выдержанную» сцену, то хоть постарался бы до присущего ему литературного мастерства подняться!
Еще до того, как Чухрай сообщил всему миру, что Колтунов «смог внести в его сценарий несколько блесток», он сам, лично, в своих письменных воспоминаниях, привел угрозу Пырьева, которой тот встретил его после возвращения из экспедиции: «Я тебя за искажение сценария Колтунова в тюрьму посажу!»
Угроза эта конечно носит декларативный характер в части тюрьмы, но в части принадлежности сценария точно указывает сценариста. Уж Пырьев-то точно знал, кто автор.
Снова обратимся к той же стенограмме Художественного совета от 10 августа1956 г
Выступает И. А. Пырьев.
«Пырьев И. А. : – Чухрай и работники группы отказались от многих замыслов, которые были написаны Колтуновым. Они были связаны с трудностями, а отступление от трудностей дает себя знать».
«Колтунов Г. Я. – Когда меня пригласили писать сценарий, я очень обрадовался и с большим интересом взялся за эту работу. Я старался сохранить все, что было у Лавренева. М.И. Ромм, с которым я очень считаюсь, и С.И. Юткевич очень хвалили мою работу. Каждая похвала радует, вдохновляет, ты знаешь, ты – автор. Потом оказалось, что у меня появилось много соавторов: режиссер, директор студии, редактор, и, самое страшное, – план, штурмовщина и т.д. и т.п. Я смотрел фильм и с горечью убедился, что здесь моего сценария нет. Нет той гармонии, той чистоты, что была в сценарии. Кусок с Робинзоном Крузо вначале у всех вызывал сомнение, сейчас же его хвалят. В фильме пропал очень важный момент – «явление Евсюкова», а без него нет впечатления финала, нет выстрела.
Нет еще целого ряда сцен и эпизодов, что ухудшило картину. Я думаю, что в этом не виновны ни режиссер, ни студия. В этом виноват весь порядок работы нашей кинематографии. Сценарий сохраняется тогда, когда сам режиссер является его автором. Если же сценарий не его и ему попадается трудный кусок, он сдается перед этими трудностями. Еще раз хочу сказать, что фильм получился хороший, но если бы не было отклонений от сценария, он был бы еще лучше».
Как мы помним, на худсовете присутствовал режиссер. Как же он в своем выступлении не возмутился, что Колтунов приписывает себе авторство сценария, в который он всего лишь «внес несколько блесток»???
Да еще упрекает режиссера, за то, что тот уклонился от трудностей в воплощении его сценария! Почему промолчал? Как не возмутились при этом учителя Чухрая – М. Ромм и С. Юткевич? Другие именитые члены худсовета? Где их выступления по этому поводу? Ведь стенограмма фиксировала малейшие замечания членов худсовета, даже реплики с места.
Но дело сделано. Цель достигнута. И многочисленные Интернет-сайты, film.ru, kinozapiski.ru, 2000.novayagazeta.ru, телеканал Россия и другие размещают информацию о том, что на фестивале в Каннах в 1956 году автор сценария – режиссер Григорий Чухрай получил специальную премию жюри «За оригинальный сценарий, гуманизм и революционную романтику». А по российскому ТВ прокатывается копия фильма, в титрах которой имени Колтунова вообще нет. Как будто мало копирайта «Мосфильма». Никто ведь не отрицает, что картина российская. А может быть есть в этом совсем другие соображения, которые кому-то очень нужны, но мне неизвестны.
Я сожалею о своей уступчивости, мягкотелости, о том, что не настояла на своем желании дать клевете бой в печати. Согласилась с отцом, что от гадости, подлости надо отворачиваться и уходить, отряхнув ее прах от своих ног.
Нет, не уходить надо, неправильно это. Злу надо давать бой в самом начале, не давая ему разрастаться. Но того, что сделано уже не вернешь, а того, что не сделано, тем более.
И я часто думаю о том, что отец ушел из жизни с огромной обидой в сердце, оклеветанный, очерненный, а я не вступилась за него. Не вступились за него и другие коллеги еще жившие в 1991 году. А могли бы…
Я не буду называть Григория Наумовича «негодяем» и «политическим доносчиком».
Не буду становиться с ним на один уровень.
Я-то, ведь, сама родом из очень интеллигентной семьи…
Виктория Колтунова – кинокритик, драматург, писатель,
Академик Международной академии литературы и искусств Украины,
член Союза кинематографистов Украины,
член Союза писателей России
и шести других творческих союзов.
Пост скриптум. Я обещала рассказать об эпизоде, который положил начало крепкой дружбе двух ветеранов кино, основателей Союза кинематографистов СССР, поскольку именно они вдвоем стояли у его истоков – Григорий Колтунов и Иван Пырьев.
Никогда Пырьев не сказал бы таких слов, какие ему приписал Чухрай: «Храни, как память о человеческой подлости», чем, по сути, оклеветал еще одного высоко порядочного человека – Ивана Александровича Пырьева.
Когда на худсовете киностудии «Украинфильм» обсуждали картину Пырьева «Богатая невеста», подвергшуюся резкой критике с идеологической точки зрения в газете «Коммунист», и фильму грозило «лечь на полку» или быть вообще «смытым», а его режиссеру – в лучшем случае попрощаться со своей профессией, в защиту фильма выступил Григорий Колтунов, сказавший простыми словами: «Автор, написавший эту статью – дурак. Фильм хороший». Аудитория замерла в ужасе.
- Эта статья опубликована в органе ЦК партии, – понесся по рядам перепуганный шепот, – как можно?!!
- Значит, автор ввел ЦК партии в заблуждение, – продолжил Колтунов.
И это был 1937 год, заметьте!
Нервное обсуждение закончилось тем, что директор «Украинфильма» постановил: «Считаем, что фильм «Богатая невеста» принят единогласно. Как это единогласно? А это значит одним голосом, но принят».
Фильм был отправлен в Москву и принес Пырьеву огромную славу и награды. А Пырьев никогда не забывал той смелой одиночной поддержки. И до самой его смерти в 1968 году двух этих друзей связывала самая преданная и горячая дружба.
27 июня 2021 года
https://proza.ru/2021/06/27/70