Дверь в комнату Веры  не была прикрыта, и Володя слышал оттуда приглушенные голоса.

Иногда доносился стук вилок о тарелку, звук льющегося вина. У нее, как это часто бывало, сидели гости, о чем-то спорили, что-то обсуждали. Володю она никогда не звала к столу, а он из деликатности не настаивал. Он понимал, что вид инвалида на коляске не придаст аппетита гостям, а возможен и легкий запах от мочеприемника. Он-то принюхался, не замечал, а спросить у Веры не мог, стыдно было. Ведь она ему не родственница, а соседка по коммунальной квартире.

Назвать себя совсем одиноким он не мог. У него есть соседка, и она никогда не отказывает ему во внимании. Носит ему с базара продукты, помогает стирать и вешать белье, выслушивает жалобы на неудавшуюся жизнь. Но родных-то, считай, у него нет.

Все это Вера делала без самопринуждения. Она помнила Володю еще красавцем-мужчиной, за которым женщины бегали по нескольку сразу. А когда получил травму и остался глубоким инвалидом, прикованным к коляске, с мочеприемником скрытым между колесами, всех как ветром сдуло. Исчезла давно бывшая жена, ранее предъявлявшая какие-то претензии, два родных брата и сестра, жившие в богатом селе недалеко от Одессы. Исчезли, как только узнали, что он упал с большой высоты, сломал позвоночник и ходить больше не будет. Вера смотрела за ним в больнице, после операции, сама привезла его домой и выхаживала два первых самых страшных года, когда надо было его поворачивать в постели, чтобы не пошли пролежни, когда он еще не научился самостоятельно садиться на коляску, и она, сжав от натуги зубы, тащила его на коляску буквально по частям, сначала ноги, потом нижнюю часть туловища, а потом дотягивала верхнюю.  

 Но самым тяжелым оказалось заставить Вовку, как его называла Вера, остаться жить. Он, из красавца с широкими плечами в одночасье превратившийся в обузу для окружающих, беспомощный кусок плоти, зависимый от прихоти любого, кто находился рядом, страстно желал умереть.

Вера вытаскивала пальцами из его рта таблетки, деланно, чтоб ему стало стыдно, насмехалась, когда он соорудил петлю на шею, а сброситься с кровати вниз не смог.

- Ты нормальный человек, такой, как все, – убеждала она его. – Только не ходишь.

-Эге ж, – горько соглашался он. – Нормальный, твою мать, да только до пупа. А нижче ж мертве тило. Я полчеловека, вот я хто.

- Ну и что, – убеждала Вера. – Главное у человека голова. Соображаешь, значит, ты человек. Нет ума – считай калека. А ноги и все там остальное, неважно, без этого прожить можно.

Единственное, чего она не допускала, так это его появления у нее, когда к ней приходили гости. Он понимал, что она не хочет навязывать его гостям, терпеть его самой – это одно, а угощать им других, это уже другое. И если собственным родственникам он, такой, беспомощный, изуродованный болезнью, не нужен, что говорить про чужих. А ему самому страстно хотелось, чтобы и к нему ходили, чтоб он мог угощать людей, чувствовать себя хозяином, обсуждать с ними «эту молодежь», ругать Верховную Раду, словом быть полноценным членом общества, или как он сам это называл, «нормальным».

Вера вынесла из комнаты грязную посуду, и ему пришлось отъехать коляской, чтобы она могла пройти. Ей стало неловко, что он торчит у ее дверей, а внутрь не заезжает, знает, что она будет недовольна.

На следующий день Вера предложила ему устроить званый обед для его собственных гостей.

- Так у меня ж никого нет, – с горечью констатировал он. – Родычи и те не приезжают.

Почему его братья и сестра не приезжали и не звонили к нему, Вера понимала. Боялись, что он попросится к ним в родное село отдохнуть летом, поесть здоровой деревенской пищи. А вдруг и вообще не захочет возвращаться в город, куда он уехал из деревни здоровым двадцатилетним парнем, полным надежд на  будущую блестящую городскую жизнь. И сядет им на шею…  Да еще убирай за ним, небось не как у них, горячая вода из крана не течет. Он понимал, чего опасаются его родные, хотя никогда не говорил об этом вслух. Ему было стыдно перед Верой за свою родню.

- А мы найдем твоих старых друзей – предложила Вера. – Кто-то ж у тебя остался на работе, кто тебя помнит.

Вера позвонила на бывшую работу, районную аварийную службу. Оказалось, за 12 лет, что Вова болел, из старых сотрудников осталась одна диспетчер Ира. После того, как Вера потихоньку, чтоб Вовка не слышал, объяснила ситуацию, Ира обещала придти. Надо было найти еще кого-то, одна Ира на званый обед не тянула. После долгих переговоров с Ирой нашлись еще двое, супружеская чета Фельдманов. Яков Матвеевич пришел в аварийную службу за два дня до того, как Вова разбился, упав с высоты, и Вовку помнил в лицо. Он и Фаина Исааковна согласились придти для количества. Итак, трое гостей да еще сами хозяева, вот уже пять человек, можно готовить обед.

Целый вечер ушел на составление меню. Вера предлагала то одно, то другое блюдо, но все это Вову не устраивало, ему хотелось чего-то необычного. И тут он сообразил!

- Вера, – сказал он заискивающим голосом. – А дай это, как его, Фердоне, а?

Веры обомлела от такой наглости. Еще чего! Когда-то, когда еще были живы ее родители, в гости к ним приехал папин боевой товарищ, служивший в последние годы военным атташе в Чили. Принес бутылку знаменитого чилийского Шардоннэ в кожаном футляре. Бутылка и сам футляр были настолько красивы и необычны для простой украинской семьи, что ни у кого не поднялась рука прикоснуться к такому роскошному подарку. Вера, привыкшая исхитряться в условиях тотального советского дефицита, приспособила футляр, как сумочку, а бутылка осталась красоваться на буфете, придавая их гостиной легкий налет буржуазного лоска.

С тех пор каждый год Вера задумывала, если на будущий ее день рождения случится что-то очень-очень хорошее, замечательное, тогда в честь такого события, она откроет, наконец, Шардоннэ. Эта бутылка стала для нее символом ожидания счастья. Иногда ей казалось, что откроют бутылку чьи-то чужие, красивые мужские руки. Руки человека, которого она еще не знала, снимут осторожно шоколадного цвета наклейку, вытащат штопором пробку. И вдвоем они попробуют заморское чудо, потихоньку смакуя его, любуясь отсветом хрусталя на столе и блеском свечей, которые отразятся в глубине золотой заморской диковины, привезенной из такого далекого континента, что само его название казалось сказочным.

А тут Вовка посмел замахнуться на святыню. Для кого его поставить на стол? Для какой-то неизвестной Иры и Фельдманов, которых она и в глаза не видала? Расстаться со своей привычной мечтой, не загадывать как обычно под Новый год: хочу, чтобы в следующем году был повод распечатать Шардоннэ!

Вера задохнулась от негодования, повернулась к Вовке, чтобы пристыдить его, и увидела умоляющие глаза, худые пальцы, просительно теребящие край махровой простыни, прикрывавшей атрофированные от 12-летнего безделья ноги.

А, в конце концов, – подумала она. – Годы идут и ничего хорошего не происходит. Может это и есть тот самый знаменательный случай, которого ждет заморская бутылка. Впервые у Вовки будут гости. Это тоже событие. Конечно, она не даст так просто распить ее, как какое-то «Біле міцне». Она расскажет гостям историю бутылки, и сама благоговейно, хотя бы потому что это память о ее родителях, снимет наклейку, осторожно вытащит пробку. И она решилась.

Утром Вовка полез под матрас и вытащил бумажку в 200 гривен. Вера подумала, что нынче на 200 гривен званый обед на пять персон не больно-то выйдет, но решила, что в случае чего добавит немного своих. В двадцатый раз обсудили меню.

В назначенный день все было готово для торжественного обеда. Стол решили накрыть в кухне, достаточно для этого просторной. В комнате Вовы было полно приспособлений необходимых ему для нормального функционирования, и она для приема гостей не годилась. Для Шардоннэ Вера вытащила из буфета свои хрустальные бокалы. Ему в стеклянных Вовкиных негоже плескаться. Вот и настал день, думала она, когда чьи-то руки вытащат пробку из заветной бутылки, когда будет произнесен первый тост, и это будут не чужие красивые мужские руки, а ее собственные. Что ж, значит, так распорядилась судьба. Но она расскажет гостям историю этой бутылки, и откроют ее торжественно, с уважением к славному прошлому. Вера подумала, что к ее хрустальным бокалам не идут Вовкины простые тарелки, и направилась в свою комнату за сервизными.

Возвращаясь на кухню, она еще в коридоре учуяла сердцем неладное.

Взглянула на стол. В бокалах золотисто переливалась янтарная жидкость, а пустая бутылка являла свое донышко, как задницу, из мусорного ведра.

- Что? Что ты наделал?! – задохнулась Вера.

- А шо? Я все приготовил. Придут, а оно уже разлито, все готово, – довольный ответил Вовка.

- Нельзя! Нельзя разливать вино, пока все не сядут за стол, – закричала Вера, – нельзя откупоривать бутылки. Они откупориваются только на столе, в присутствии гостей! Что ты наделал, быдло деревенское! Невежа!

Вера горько заплакала. Вон она ее мечта, на, Вера, посмотри на эту зеленую стеклянную задницу, это все, что от нее осталось.

Вова был в недоумении, что он такого сделал, чтобы Вера, которая не проронила ни стона даже тогда, когда сломала руку, и из кисти торчали белые отломки кости, вот так безудержно рыдала. Он пытался ее утешить, вытащил из мусора бутылку, ополоснул горлышко и слил туда из бокалов вино, помыл бокалы и заткнул пробкой бутылку.

Вера, конечно, не стала рассказывать ему, почему ей стало так горько. Просто объяснила, что неприлично откупоривать бутылку до прихода гостей, так как они могут подумать, что в нее налили нечто не соответствующее этикетке. Исключение делается для водки, которая подается охлажденной в хрустальных графинах. Но Вова инстинктивно чувствовал, что дело не в политесах, его гости тоже простые люди, не чета Вериным, а дело тут в чем-то другом.

Вдвоем они аккуратно конторским клеем налепили назад этикетку, подчистили, подправили и поставили бутылку на стол. Издали ничего не было заметно. Только Вере казалось, что сама бутылка как-то померкла. Она понимала, что теперь уж точно нельзя доверять чужим рукам откупоривание, чтоб не заметили подделки. Да и чьи это могли быть мужские руки? Вове она уже принципиально не хотела доверять этот процесс, а неизвестный Яков Матвеич Фельдман по возрасту и социальному статусу явно не годился в тот надуманный персонаж, которому она поручала это много-много лет.

В дверь позвонили. Вера открыла, на пороге стояла Ира с букетом  крупных садовых ромашек. Она оказалась высокой сухопарой девицей неопределенного возраста, в паре длинных ярко зеленых ботфортов. За ней стояли Фельдманы, маленькие и круглые как два колобка. Яков Матвеевич держал в руках бутылку красного крепленого портвейна, а Фаина Исааковна кастрюлю, прикрытую целлофаном, из которой доносился запах фаршированной рыбы.

Словно ножницы – два конца, два кольца, чуть не рассмеялась Вера. Но сдержалась, проходите, гости дорогие, пропела она. Гости сняли обувь, надели предложенные Верой тапочки и прошли на кухню. Чинно расселись вокруг стола. Вера поставила на стол портвейн и выложила фаршированную рыбу на блюдо. В качестве хозяйки наложила гостям на тарелки салат, колбасы и сыра. Вовка, сияя от радости, протягивал каждому поднос с хлебом. Все шло по плану. Настал момент первого тоста за знакомство и Вера, уговаривая себя, что вот он настал, этот замечательный повод, рассказала гостям историю    бутылки Шардоннэ. Гости с уважением взирали на заморское чудо.

Вера, чуть дыша, отклеила, стараясь не порвать, шоколадную наклейку, ловко, чтоб не было видно повреждений, вытащила пробку. Разлили по бокалам. Гости пригубили и застыли в благоговейном молчании, готовясь произнести что-то подобающее рангу этого напитка. Вовка выпил залпом и первым нарушил тишину.

- И оце надо было держать 22 года!? Разве ж это вино? Оно ж слабэ!

Ира и Фаина Исааковна покраснели.

- Замечательное вино, – произнес Яков Матвеич. – В жизни не пил такого, спасибо вам Вера Анатольевна.

- А вот ты и не пей больше, – сухо произнесла Вера, обернувшись к Вовке. – Вон для тебя портвейн есть. Шабське, червоне.

Потекла беседа. Все шло так, как мечтал Вова. Обсудили «эту молодежь», поругали Верховную Раду, мизерные пенсии. Вовка был на седьмом небе от счастья. Фельдманы обращались к нему, спрашивали его мнение. Ира вспоминала смешные случаи из жизни городской аварийки. Одно было плохо. Вера с тревогой отмечала, что гости и не притрагиваются к портвейну, предпочитая тонкое изящное Шардоннэ, смакуя его по глоточку. Не могла ж она их останавливать, предлагая нечто попроще. Вова же, наоборот, налегал на красный крепляк. Вся бутылка досталась ему. Постепенно он входил в азарт, слишком громко спорил, лицо его покраснело, тело обвисло на поручнях коляски. Не привыкший пить, ослабленный, он пьянел на глазах.

- Хватит тебе, – прошипела Вера, – оставь вино. Бокал Шардоннэ выжлакал одним духом, как самогонку, а теперь еще и портвейн приканчиваешь. Ты уже и так хорош.

Но Вовка был уже в том состоянии, когда увещевания только подливают масла в огонь. Он одним махом вылил остатки вина в свою чашку с недопитым кофе и опрокинул в рот.

Ира заметила надвигающуюся бурю и попыталась ее предотвратить.

- Вовочка, таки да, кончай пить, – попросила она. – Разве тебе, в твоем состоянии можно столько?

- Мое дело! – стукнул кулаком по столу Вовка. – Нормальное у меня состояние. И сам я нормальный, много ты понимаешь.

- Не кричи на меня, – обиделась Ира. – Я у тебя в гостях.

- Ну, так можешь валить из гостей, хватит, посидела, швабра длинная!

- Володя, что за тон? – вступила Фаина Исааковна. – Как вы разговариваете с дамой?

- А вы хто? – развернул к Фельдманам коляску Вова. – Вы чого лезете? Всегда не в свое дело лезете.

- Откуда вы знаете, куда мы лазим, – спросил Яков Матвеич. – Мы вроде бы первый раз общаемся.

- Знаю я. Вы, евреи, всегда всюду лезете. Украину продали! За копийки продали!

- И кому же мы ее продали, – холодно произнес Яков Матвеич. – Хотел бы я знать.

- России продали. И Америке.

- Вот как, – ехидно осведомился Яков Матвеич. – Ну, так расскажите мне, куда пойти, чтоб получить свою долю. А то, знаете, больно есть хочется после вашего обеда.

Вера металась от Иры к Вове, затем к Фельдманам, извинялась, но мероприятие безнадежно проваливалось.

- Пойдем, Яша, – потянула мужа за рукав Фаина Исааковна. – Ты же видишь, человек не в себе.

Вера бросилась, было, накладывать обратно в кастрюлю фельдмановскую фаршированную рыбу, бормоча: – Ой, заберите, тут же вам на два дня поесть хватит, – но осеклась под укоряющим взглядом Фаины Исааковны.

Первой к дверям направилась, оскорблено поджавшая губы Ира, вышагивая, как цапля в зеленых ботфортах. За ней покатились колобки – Фельдманы.

Вова и Вера остались одни. На столе сиротливо и как-то неприкаянно, грязно, теснились тарелки с остатками пищи, две пустых бутылки, на полу валялись скомканные бумажные салфетки.

- Что ты наделал, – устало прошептала Вера, – что ты наделал! Они такие хорошие люди. Зачем ты стал их оскорблять, скажи зачем? Хотел показать, что ты больной слабый, сильнее их, да? А показал, что слабее, намного слабее. Маленький хозяйчик в масштабах кухни. Обидел таких людей… Дурак ты, просто дурак.

Вова молчал. Поник, сгорбился. Видно было, что он пытается сдержать слезы. Вере стало жалко его, у самой в горле стал комок.

Она подошла к нему, стала гладить по голове, по поникшим плечам.

И услышала, как он бормочет себе под нос, обреченно: – Ну а як же мне доказать, шо я нормальный, такой как все, га? Ну, як?

24 октября  2008 г.