Правое окно

В моей рабочей комнате на левом окне рядами стоят папки с документами по правозащите. Взяв любую, я вспоминаю фигурантов тех дел, которые проходили через мою жизнь. На папке надписи: Королькова – изнасилование, Реутова – похищение, Иван Говдя – 115-ая. Почти всюду, где мужские фамилии, рядом стоит 115-ая. Убийство. Но если они здесь, на моем левом окне, значит, этот человек не убивал, а сидел за другого, либо его вина абсолютно не доказана, но он сидит, так органам удобнее.

Есть папки, фигурантов которых я едва могу вспомнить, они почти не оставили следа в моей памяти и душе. Есть те, с кем пришлось возиться долго, думать, искать зацепки в уголовном деле, ведь я не следователь и не адвокат, у меня мало инструментов расследования – ксероксы уголовного дела и только. Но и там внимательный взгляд может разыскать зацепки, несоответствия, противоречия и на них строить защиту.

На правом подоконнике лежит деревянная рама, внутри доска, а на ней приколоты булавками бабочки. Рама памяти. Каждая бабочка – встреча, многолетняя или минутная, но что-то осталось от нее, впечатление, задумка, замысел, восторг, восхищение или печаль. Здесь бабочки, чьи крылья прикоснулись к моему лицу или плечу, и от них отлетела нежная пыльца, впитавшись в кожу. Многие не знают, даже не подозревают, что они здесь, они меня не помнят.

А я помню впечатление – интальо.

Тут есть темно-красные махаоны, королевские бабочки, яркие, глаз не отвести, белые капустницы, совсем невзрачные, есть моль, она тоже бабочка.

С некоторыми я была знакома долго, ощущала тяжесть сидящей на руке огромной бабочки, она взмахивала крыльями, отлетала пыльца, блестела радугой на предплечье. Моль прихлопывала ладонями, она умирала меж ладоней, на них тоже оставалась желтоватая пыльца.

Они не могут сдвинуться с места, они приколоты булавками, а я могу отколоть, снять, подумать, вытащить из сундука памяти, описать и отправить на страницы рассказа, посвященного этой бабочке или нескольким.

Бабочки-человечки, приколоты к доске, ручки-ножки в раскорячку. Зеленые, почти кузнечики. Это те, которые не летали, а подскакивали, передвигаясь прыжками по земле, в поисках того, чем бы поживиться.

Моя коллекция интальо – мой инструмент.

Землекоп оставит лопату и пойдет обедать. Тракторист выключит трактор и ляжет передохнуть в тени лесопосадки. Бухгалтер оставит на столе отчет и пойдет домой к своим детям. Инструмент актера – его лицо и тело. Актер снимет тогу римского сенатора, и отнесет в костюмерку. Он свободен.

Мой инструмент – интальо. Я не могу его оставить, снять, отнести. Оно вырезано на мне, впечатано в кожу, мышцы, память, сердце. Я тоже бабочка, прикрепленная намертво к своей коллекции. Я только могу перенести своих бабочек на страницы.

Когда бабочки теряют булавки и переходят в рассказы, в раме на окне появляются новые. Те, что перешли в рассказ, узнают себя. Одни негодуют, другие радуются, им нравится узнавать себя по каким-то деталям.

Горе писателя в том, что его инструмент всегда с ним, стал частью его организма, и избавиться от него невозможно. Вживлен, как чип. Сросся с тем, кто является его владельцем, но владелец уничтожить его не может.

Кто более над кем властен?

Уничтожить нельзя, а рассказать о нем по-своему можно. Сформировать так, как ты его видишь, как хочешь видеть, как ты пожелал оставить его отпечаток в Пространстве. И здесь писатель властелин, не знающий ограничений.

Счастье писателя в бесконечных возможностях владеть своим инструментом.

И кто над кем властен?