О! Не все еще в литературе сказано!

О книге Галины Соколовой и Эллы Мазько «Страшная ночь или визит зеленой феи».

Прежде чем говорить о повести Соколовой и Мазько, хочется немного порассуждать об одесской литературе вообще. Это отдельное явление в русскоязычной литературе, и всем понятно, почему так произошло. Вольный город, смешение наций и языков, противоположных менталитетов, радуга национальных колоритов, и потому Одесса породила свою собственную отдельную, южнорусскую школу живописи и свою собственную литературную школу, отличающуюся от других, очень сильную.

Притом, буквально в каждом произведении авторов этой школы, присутствовала Одесса, как отдельный, действующий герой романа или повести. Одесса разнообразная, яркая, населенная людьми разных сословий, религий и потому безумно интересная. К сожалению, мы сейчас являемся свидетелями угасания старой Одессы и превращения ее в унифицированный город. Меняется население, одесситы уезжают в поисках лучшей доли, на их место приходят уроженцы других городов, одесская архитектура замещается современными бетонными коробками, превращая Одессу в подобие спального района рядового мегаполиса.

И вот тут возникает интересное явление. Одесса крепко держит в руках своих писателей. Не выпускает из объятий. Довлеет над писателем. Если перечитать все, что сейчас пишется, то в основном это об Одессе, притом Одессе уже не существующей. Читатель ностальгирует по ней, и писатель не только идет ему навстречу, но и сам тоже тоскует о прошлом. И потому появляются многочисленные мемуары, о том, что было, о том, как мы говорили на одесском языке, то есть современная одесская литература – в основном описывает быт, язык, воскрешает какие-то истории одесской жизни. Это прямой путь к сердцу читателя, и он тем ценен, что продлевает определенным образом жизнь нашей славной родительницы в памяти потомков. Одесса уходит из реальной жизни, но остается в литературе, которую сама же и породила. Предок в потомке.

Но, с другой стороны, возникает вопрос, не суживает ли такой подход наше литературное поле, не сводит ли его к обслуживанию местных вкусов и предпочтений? Так ли уж это хорошо? Вот такие печальные мысли иногда приходили мне в голову, когда…

…когда появились Галина Соколова и Элла Мазько. Абсолютно непохожие на других, ни на классиков, ни на современников, ни на кого, кроме самих себя. С какими-то фантазийными сюжетами, прикрытыми какими-то оборками, слоями времен, смыслов, нырянием во времени то туда, то сюда. Эта проза не имеет привязки ко времени вообще, она пронзает время от сегодня до античности и обратно.

Фантазийность смело сочетается с натуралистичными детальками все-таки одесского быта, и его сленгом, не всегда мне понятным, введением земных и приземленных персонажей, чисто из Одессы, но, тем не менее, творчество Соколовой и Мазько резко вырывается из общего контекста не только юга, но и всей Украины. Стоит особняком, ни на кого не похожее. У них нет предшественников, а последователи, наверное, будут. А потому писательницы, возможно, начинают сейчас новую, постмодернистскую, или как мы ее определим еще не знаю, школу. И эта школа тоже, заметим, родилась в Одессе! Но является шагом вперед, что очень ценно.

Повесть густо пересыпана цитатами из разных поэтов, всех времен и народов и вставками, отсылающими нас к различным отраслям знаний. От законов физики до совершенно неизвестных широкой массе народа подробностей из жизни амеб и фауны Гаити. Эрудиция автора поражает, но… Возникает небольшой крен. Все-таки, общий сюжет должен перевешивать в объеме. То есть, по количеству страниц, он, конечно, перевешивает. А по ощущению, нет. Поскольку эти эрудические вставки, будучи неожиданными, воспринимаются очень остро, эмоционально, то составляют 50 процентов ощущения от чтения, то есть равны по ощущению сюжету. А это его немного придавливает. То ли вставок чуть поменьше, то ли основного сюжета побольше.

Весомая составляющая этой прозы – язык повести, расцвеченный неожиданными сравнениями и оттенками. Попадаются такие фрагменты, что просто мурлычешь от удовольствия, читая. Особенно описания морских пейзажей. Например, «Люблю я море… Небо палевое, вода цвета зрелой «Изабеллы». С желтоватыми венчиками на гребешках. Щупает вода берег и, как кот, отдергивает лапку – суховат ей песок». Волна трогает своей рукой берег, это такой свежий образ! Сколько мы уже читали про «волны, набегающие с шипением на берег», столько же, наверное, сколько видели в кино, бегающих по кромке воды влюбленных. А тут… вода персонифицирована, что мне показалось очень важным. Волна живая, она действует, словно бы личность. Как у Бабеля, например, «Сияющий взгляд заката обшаривал берег». Или «Зеленые листы склонялись друг к другу, гладили друг друга плоскими руками и, тихонько пошептавшись в вышине, возвращались к себе, шелестя и вздрагивая». 

А вот как у наших авторов: «Расплавленный за день солнцем смарагд переливался у наших ног и вылизывал добела каменистое дно, отшлифовывая гальку». «Жасмин вопил о себе шалыми сполохами ароматов. А вокруг смеялись белые вершины».

И снова персонификация деталей пейзажа, становящихся полноправными членами происходящего действа. Вершины, белые от лежащего на них снега, смеются, показывая в улыбке снежные зубы.

Еще: «Я с плеском повисла в ласковой пряной воде, словно джинн в бутылочной дымке. Вокруг – долгожданное море. И никакое оно не черное, а бутылочно-зеленое, мерцающее хризолитовыми звездами». Хризолитовые камешки на дне, так я увидела это поистине драгоценное донышко родного моря.

Давно не встречала я подобных чисто литературных, языковых изысков, к тому же свежих, не заезженных, индивидуально выпестованных.

Таким поэтическим языком выписаны сцены молодости и любви героини, современность, напротив, подана иногда грубоватым сленгом, иногда не лишенной изящной парадоксальности лексикой: «Подцепил он такой псевдоним в Питере, куда одно время зачастил в надежде на славу. Подъедался там вроде свой какой-то бард Бредо – все они в Питере барды». «Подъедался» – ёмкое слово, с несколькими смыслами. Или: «Дочь была вынуждена жить у свекрови… и теперь бодалась за освободившиеся в Одессе квадратные метры с братцем – тихим доцентом. Регулярно случались драки».

Возможно, это задумка автора, поэтические куски выписывать поэтическим языком, а бытовые – бытовым, и даже слишком упрощенным, а-ля местные для данной главы герои, хотя мне такой прием показался недостатком повести, неровностью стиля, «проседанием» главной линии повествования. Особенно в детективной главе поисков Бредо, где, к тому же, не очень дотошный читатель может запутаться в списке жен, наследников, сыщиков и других мелькающих в жизненной круговерти лиц.

Помимо персонифицированных деталей пейзажа, живых персонажей в повести тоже немеряно. Притом человечьи герои спокойно соседствуют с говорящими котами, улитками, щелезубами, плавно перетекая из двуногой ипостаси в четвероногую и даже брюхоногую. Все население повести общается на равных, современные люди и млекопитающие, забредшие в наш мир из кайнозоя. В книге нет границ ни времени, ни пространства, ни границ межвидового общения, потому что весь мир для авторов – единое целое, из которого нельзя ничего вычленить. Мир повести построен на принципах шаманства, одной из самых старинных духовных практик человечества, объединяющих физические и тонкие миры в единую паутину бытия.

Вывод, к которому приходит читатель, закрывая книгу – все в этом мире зыбко и неизвестно, все, что есть, того нет, а точнее, мир – это то, что мы о нем думаем.

Оттуда же, из той зыбкой системы мироздания, и принцип единства одного персонажа в трех и более лицах. Сама автор Галина Соколова появляется и как писательница Соколова, описываемая со стороны, и сыщица Кобчик, и как капитан Чеглок, и как Я – автор. Так же ее бывший муж Бредун и кот Муркевич.

Себя саму Соколова рисует довольно таки смело, безжалостно, попросту жестоко. Откуда такая отчаянность? Может быть, как отражается Одесса в одесских авторах, так отразилось наше бедственное, смутное время в писательской душе? Насколько сильно влияние времени и даже материальной среды на творцов? Это тема еще не написанного, отдельного критического исследования, требующего длительного изучения материала, а не рецензии, но «Страшная ночь…» частично дает для него такой материал.

Лучший эпизод книги – на Волге в 1917 году, видение автором прабабки, падающей на колени перед иконой и простенько, так, по бытовому, молящей Господа о смерти своих детей: «Боженька, забери же их всех. Ну что ты медлишь, что тянешь? Они же растут. И жрут, и жрут, и жрут, и жрут. Сил нет. Давай же! Ну чего они небо-то коптят? Оставь мне только Вадиньку. Ну, давай же, уважь! Сколько ж можно ждать?

Не веря своим ушам, я вгляделась в лицо моей (ну да) бабки. Оно было искажено искренним возмущением. К тому же просительница оказалась глубоко беременной, месяце уже на восьмом-девятом, о чем она просит?!

- Сколько можно? Самим жрать нечего, а тут еще рты на подходе, – раздраженно взывала она к иконам».

Сцена шекспировской силы и накала, погруженная в абсолютно бытовой контекст.

Пытаться определить жанр повести сложно. Элементы воздушного фентези, грубого, порой даже брутального реализма, сюрреализма и, как говорилось уже, постмодернизма, сплавились в единый котел. Эклектика? А чем это плохо? И опять же Одесса, наша родительница, из объятий которой мы не можем вырваться, тоже являет миру некоторые образцы своей архитектуры, объединившие в себе ампир художника-архитектора и барочные вкусы заказчика-купца. Иногда получалось очень даже мило и приятно на взгляд. То же самое и котел, в котором варится суп из слов, снов, выражений, событий, образов, идей и видений. Почему бы ему не быть разноцветным?

Заканчивается повесть неожиданно. Мы находим автора-писательницу Соколову в палате номер девять (шесть вверх ногами?) Одесского психиатрического диспансера на попечении известного в городе психиатра А.М. Корецкого. То ли привиделось ей все написанное, то ли пытается стряхнуть с себя пережитое, потерю любви, которая, по ее мнению, есть единственная ценность существования человека на Земле. Финал открыт для толкования.

Но главное, на сегодня Г. Соколова и Э. Мазько одни из самых необычных авторов Одессы, ушедшие вперед, открывшие нам, что время идет, и несет с собой новые средства выражения, и пока еще ничто не умерло под литературной луной, и надо искать непроторенные пути в живой, развивающейся словесности. У них не одна еще книга выйдет, а мы будем читать и удивляться, о!

Оказывается, еще не все в литературе сказано! Еще можно что-то изобрести!!!

20.11.2018 г.

Иллюстрация -  картина Анны Селивончик