Очепятки, суд и Турандот

Иногда ошибка в одну букву в печати приводит к совершенно неожиданным последствиям. В прошлом году я посмотрела два спектакля в Одесском академическом театре оперы и балета, по дороге домой прокручивала в голове впечатления, но писать что-либо не собиралась. Прошло несколько месяцев, многое из спектаклей подзабылось, но тут в республиканской газете «Наши гроши» вышла маленькая заметка о незаконном строительстве в Одессе. А в ней опечатка в одну букву. И тогда я вспомнила об этих постановках.

Итак, я прочла в центральной газете «Наши гроши», что в некую организацию «Помощь и защита» входят учредителями Игорь Марков, его брат Олег Марков, депутат Алексей Рыбак и Надежда Бабич. И что эта организация получила разрешение на стройку высотного здания в Аркадии. Эти данные я перенесла в свой пост на Фейсбуке. К сожалению, в этом издании была допущена ошибка – в организацию «Помощь и защита» входила не Надежда Бабич, а Надежда Бабаич. Почти однофамилица. Эта ошибка автоматически перешла в мой пост на ФБ. За что я принесла свои искренние извинения Надежде Бабич, Заслуженному работнику культуры Украины, директору Одесского Академического оперного театра.

Я извинилась по телефону перед Надеждой Бабич, признала, что мне крайне досадно, что произошел такой казус, тем более что Надежда Бабич в свое время помогала моей сестре издать книгу отца «Кинжал», и я ей за это искренне благодарна.

Еще трижды признала свою, а, в общем-то, чужую, ошибку в разговоре с ее помощницей Людмилой Сергейчук. Немедленно исправила пост на ФБ и обещала написать опровержение на той странице, где поставила злополучный коммент. Что и сделала.

Но меня настойчиво приглашали на беседу в Оперный театр, обсудить еще раз неприятный инцидент. Честно говоря, когда я шла, у меня в голове крутилась только та постановка «Кармен», которую я смотрела в прошлом году, и возникали всякие мысли по ее поводу, которыми я хотела поделиться в театре. Больше я ни о чем не думала. Например, зачем меня приглашать, когда все уже обсуждено по телефону и неоднократно принесены извинения. Поэтому мне лишь хотелось обсудить «Кармен» с ведущими руководителями театра.

Придя в театр, я поняла, зачем понадобилось меня приглашать. Кроме двух очаровательных руководительниц, с которыми я уже беседовала по телефону, в кабинете присутствовала юрист Людмила Ивановна, сурово объявившая мне, что, несмотря на мои извинения, она все-таки намеревается подать на меня иск в суд за диффамацию.

То есть, я была вызвана на ковер! К юристу театра. Ну, сказали бы мне, что Людмила Ивановна так хочет доказать свою полезность на работе, я бы Людмилу Ивановну к себе домой пригласила, усадила в уютное старинное кресло, в котором когда-то сидели разные знаменитые люди, вкусным кофе напоила, и объяснила бы ей, что иск у нее не пройдет. Мне-то зачем было к ней идти? Время терять.

А не пройдет он потому, что иск о защите чести и достоинства предполагает два вида компенсации, первый – опровержение в печати в том же издании, тем же шрифтом и в том же объеме, что и первоначальная недостоверная информация. Второй – материальная компенсация за нанесенный моральный и материальный ущерб. Первый вид компенсации я и так уже осуществила, немедленно исправила ошибку в тексте, да еще, кроме того, по телефону обещала письменно извиниться на том же месте и в том же объеме. Трижды обещала, первый раз утром и два раза в обед.

Что касается материальной компенсации, то она может иметь место, только в том случае, если недостоверными сведениями причинен материальный ущерб.

Например, зрители прочли пост на моей странице в ФБ, запереживали по поводу того, что директор театра как-то связана с беглым сепаратистом Игорем Марковым, и разом сдали все билеты на спектакль, чем театру был причинен большой моральный и материальный урон. Это было бы понятно.

Или лучшие хористы, обескураженные таким фактом, уволились без отработки необходимых по КЗОТу двух недель. Или, скажем, от возмущения исполнитель роли Калафа потерял голос, и его пришлось отправить на давным-давно заслуженный отдых. Но ведь ничего подобного не произошло, так что материального ущерба я никому не нанесла. Из чего его исчислять?

В принципе Закон не указывает величину материальной компенсации, так что Людмила Ивановна могла бы выдумать любую сумму. Скажем, сто тысяч гривен, как захотел получить от меня один банк за утверждение, что его служба безопасности подает сведения рэкетирам о движении финансов на счетах клиентов. Это была чистая правда, но, тем не менее, банк обиделся. И подал на меня иск на сто тысяч, утверждая, что понес убытки в результате моей «клеветы». К сожалению для банка, оказалось, что, наоборот, именно в том году у него дела пошли в гору. Видимо клиенты посчитали, что такая практика свидетельствует о деловой хватке банка, каждый зарабатывает, как может, нечего и внимание обращать. Так что банк мне иск проиграл. Но юрист театра подать такой иск вполне могла бы. Однако по Закону человека нельзя полностью лишать средств к существованию, а поскольку моим единственным источником дохода является пенсия в 1200 гривен, то в самом худшем случае, суд присудил бы мне выплачивать компенсацию в 20% от пенсии ежемесячно, то есть, 240 гривен. И выплачивала бы я эти денежки 34 года и 7 месяцев. Вот на сколько лет могла бы Людмила Ивановна обеспечить Одесский Академический оперный театр нехилой добавкой к державному бюджету.

Можно было бы и ускорить процесс компенсации, скажем, описать у меня мебель из квартиры. Например, то самое старинное продавленное кресло, в которое я могла усадить Людмилу Ивановну и в котором так любят сидеть мои гости. Его можно было бы конфисковать, поставить в фойе театра, завязать веревочкой и повесить табличку: в этом кресле когда-то сидели Владимир Высоцкий, Аркадий Райкин и Георгий Товстоногов. Таким образом, раритетное кресло сошло бы за компенсацию в 100 000 гривен.

Правда, и я бы в долгу не осталась. Потеряв любимое уютное кресло, я бы сходила на какой-нибудь спектакль и написала на него честную рецензию. Я так Людмиле Ивановне и сказала. На что Людмила Ивановна пренебрежительно ответила, что такая рецензия является всего лишь моим частным суждением и не более.

Я поняла, что Людмила Ивановна не большой любитель читать рецензии. Возможно, Людмила Ивановна узкий специалист, только юрист. Возможно даже, потомственный юрист. Возможно у нее и папа юрист.

Жаль. А я так хотела пообщаться на тему «Кармен».

Например, обсудить, почему Кармен во всех сценах вместо традиционного испанского веера трясет в руках красную шаль? Возможно, режиссер хотел тем самым показать, что Кармен дразнит Хозе, как тореадор дразнит быка красной мулетой. Возможно, он так выразил ее пламенную свободолюбивую натуру. Ну, тогда художнику по костюмам надо было поднапрячься и придумать какой-нибудь совершенно необычный красный платок, несущий самостоятельную образную нагрузку, а не просто деталь одежды, вроде шарфа с Привоза.

Несмотря на примитивную форму, красный шарф сыграл в финале спектакля роковую роль.

Все мы помним, что в финале Хозе убивает Кармен, закалывая ее кинжалом.

В последней постановке нашего театра Хозе задушил Кармен ее тем самым шарфом. Возможно, опять-таки, режиссер хотел сотворить некую аллегорию – Кармен погубила ее страсть, образно выраженная через красный платок.

Но…

Кинжал, нож и шпага – не просто холодное оружие. Это древний архетип насильственной смерти. Ее археобраз. Оружие, принадлежавшее высокородной знати. Дуэлью на шпагах разрешались вопросы чести. Кинжал мог принадлежать только благородному человеку, и только кинжалом мог быть убит благородный человек. Так, король Генрих IV был заколот кинжалом, который всадил в его грудь дворянин Равальяк.

Декабристу С. Муравьеву-Апостолу знаменитая гадалка Ленорман предсказала смерть через повешение. Он рассмеялся, повешение позорная казнь, для простонародья, в России так дворян не казнят. Однако именно для того, чтобы наказать дворян позорной смертью, царь лишил декабристов дворянского звания и всех привилегий и велел повесить как простолюдинов.

Хозе и Кармен не только не являются высокородными, но наоборот, стоят на последней ступеньке социальной лестницы. Контрабандист и бродячая цыганка.

Однако та история, которая их связывает, история любви Кармен, у которой, как у пташки крылья, и трагедия Хозе, пожертвовавшего ради женщины карьерой и жизнью матери, но потерпевшего крах из-за столкновения с ее несгибаемой волей к свободе, поднимают оба персонажа на самый высокий уровень человеческих отношений.

Духовно – они высокородны оба. Чувства и тонкие движения души присущи не только знати, но и простым людям. В этом один их философских подтекстов произведения Мериме-Бизе.

Задушив Кармен шарфом (аналог веревки, виселицы), Хозе из мстителя за поруганную любовь, за честь, мать, умершую в одиночестве, превращается в обыкновенного уголовника.

В дешевку.

Вся их история опускается до уровня телевизионной мелодрамы.

Только не надо возмущенно кричать: Отелло задушил Дездемону вообще голыми руками!

У Отелло и Дездемоны совершенно другие отношения. Благородный мавр прежде всего оскорблен. Он любил и почитал невинность Дездемоны, ее чистоту, а она в его глазах, оказалась беспутной блудницей. И он наказывает ее так, как думает, надлежит ей принять смерть – удушением.

В паре Отелло – Дездемона, мавр стоит выше казненной возлюбленной, во всяком случае, он так думает.

В паре Хозе – Кармен, несчастный Хозе казнит возлюбленную, стоящую выше его, именно потому, что она ему недоступна.

Однако режиссеру мало было так грохнуть бессмертных героев. В стремлении привнести в постановку что-то новенькое, по нашему национальному принципу, хай гiрше, аби iнше, он выпустил на сцену нескольких танцовщиков, поставив перед ними задачу, проиллюстрировать душевное состояние героев в момент наивысшего напряжения. Это сцены гадания на картах и последний дуэт Хозе и Кармен.

Для них обоих этот диалог – гамлетовское «Быть или не быть». Кармен понимает, что ее отказ влечет за собой смерть, но отдает жизнь за свободу. Хозе понимает, что он потерял все, и, убив возлюбленную, теряет, собственно, свою жизнь тоже. Для обоих этот дуэт – кульминация роли, образа, личности, столкновение характеров, высекающее искру духовности.

И в этот момент на сцене появляются дополнительные персонажи, заводящие то ли пантомиму, то ли акробатический этюд. Крайне неизящный, хореографически невнятный, скомпонованный даже не из классических балетных па, а каких-то грубых физкультурных движений. Отвлекающий от музыки, пения, раздражающий своей топорностью.

Гениальной музыки Бизе режиссеру показалось недостаточно. И он ее усилил, проиллюстрировал акробатикой. А бедный зритель разрывался между желанием послушать артистов и расшифровать пантомиму. А поскольку он не Гай Юлий Цезарь, то в его восприятии проигрывали оба компонента. (Пантомиму не жалко).

Конечно, поиски нового прочтения классики всегда похвальны. Но только в том случае, если они показывают зрителю, что классика не умерла, и в новом столетье так же актуальна, как и ранее. То есть, те мысли и образы, что волновали автора в прошлом, не ушли из жизни, и вполне могут быть спроецированы на день сегодняшний, на то самое общество, которое сидит в зрительном зале, примеряет на себя сюжетные коллизии, проживает жизнь героев предыдущих поколений и вместе с ними приходит к истине, к катарсису. Вот в чем, на мой взгляд, заключается новое прочтение классики, ее корреляция с современностью.

Произведение, отвечающее нуждам лишь одного поколения, классикой не является, оно сиюминутно, а потому не ценно.

Но столь же малой ценностью обладает постановка классического произведения, которой приданы чисто внешние, случайные атрибуты осовременивания. Это не новое прочтение классики, а лишь видимость его. Тем более неприятное, что как правило, выливается в эклектику и безвкусицу.

Ничуть не более повезло другой героине сцены – китайской принцессе Турандот.

Эта опера, поставленная по мотивам одной из прелестнейших сказок человечества, несёт в себе вечную неумирающую идею победы любви над ненавистью. Актуальную на все времена. Сюжет Турандот в разное время разрабатывали Гоцци и Шиллер, а потом либреттисты Адами, Симони и композитор Пуччини вывели жестокую юную деву на величественную сцену оперного театра. От этого сказочный сюжет не перестал быть сказочным. Со всеми своими признаками и атрибутами классической сказки.

Однако режиссер, пожелавший «осовременить» сказку, решил привнести в нее элементы нашего века и одел придворных императорского двора в одинаковые, «форменные» серые одежды. Мысль ясна – тирания, жестокость обезличивают народ, превращают в ходячие невыразительные маски. Казалось бы, правильно, режиссер включил в спектакль опыт нашего времени. Тем не менее, этот ход показался мне лишним и фальшивым. По некотором раздумье я поняла, почему.

Сказка – короткое (изначально фольклорное) произведение, в котором в сжатом виде излагаются основополагающие принципы нравственности народа, рассматриваются столкновения выразителей добра и зла. В конце, как правило, добро побеждает зло, в нашем случае, любовь побеждает ненависть.

Сказка никогда не окрашивается политически, сказка всегда рассматривает своих героев как индивидуальности и наказывает зло личности, а не народа или политического строя.

Этот жанр литературы сложился и вырос тогда, когда еще люди познавали самих себя и правила жизни между собой, а не формации и всякие «измы». А потому любые политические аллюзии внутри сказки неприродны ей, «торчат» как инородное тело.

Кроме того, мне вообще показалось неудачным одеть статистов в серые одежды. Да еще на головы водрузить крашенные пергидролью блондинистые парики привокзальных буфетчиц. Откуда пергидроль и блатные вкусы в древнем Китае? Да, персонажи нивелированы серым цветом, безлики, но опера, все-таки, красочное действо. И на тему красочности оперы поговорим несколько позже.

Еще из «новаций» следует сказать о приеме «Латерна магика», который, в общем-то, далеко не нов. Еще в 70-ые прошлого столетия чешский драматический театр вынес на сцену экран и спроецировал на него изображение, иллюстрирующее происходящее – синтез кино и театра. Сейчас это широко известный прием, называемый инсталляцией. Драматический театр пользуется им широко.

В нашем случае, режиссер вынес на сцену экран с изображением прародительницы принцессы Турандот, которая пострадала от жестокости мужчины и возненавидела всю сильную половину человечества вместе взятую.

Не знаю, что за барышню нам показали на экране, изображающую бабушку нашей героини. О ней нам повествуют, как о красавице. В действительности, мы видим вполне заурядную молодую даму с дискотечными «стрелками» на глазах, (ну, где пергидрольные парики, там и «стрелки»), время от времени широко разевающую рот, имитируя ужас. Ужас охватил меня, когда я заметила, как от верхней челюсти до нижней повисла плёнка стекающей слюны. Ну, бывает, когда сладкого поешь, слюна тягучая, мешает говорить, но воспитанные люди при этом извиняются, отворачиваются от собеседника и бегут полоскать рот. Однако режиссеру и в голову не пришло, что происходит нечто неприличное, он это неэстетично-неприличное вознес даже выше оперной сцены, прямо под потолок. Мало того, девушка, играющая бабку героини, явно не актриса, поскольку ртом она ужас изображает, а глаза при этом остаются неподвижными. Наверное, она оперная певица, эти артистки играть на сцене считают ниже своего достоинства, они «поют». А играть, то есть проживать роль, не для них, пусть кони, то есть драматические артисты, играют, которые, типа там, ниже рангом.

Конечно, логичнее всего, было бы снять в роли бабушки саму певицу, играющую Турандот, но так как там должна быть изображена юная девушка, то со съемками мы явно опоздали. Камера честна, ей не присуща та степень условности, которую может себе позволить сцена.

Взять подходящий по смыслу фрагмент из какого-нибудь клипа Ванессы Мей или Асии Ахат режиссер не догадался. Да и зачем, в основном в одесскую оперу ходят приезжие из глубинки, здание осматривать, этот пипл схавает все, думает режиссер, а за ним и художественный руководитель. Местные меломаны уже давно старые постановки отсмотрели, а «осовременивать» надо (?), так что и халтура сойдет. И безвкусица тоже.

В финале, прозревшая Турандот, пришедшая к выводу, что любовь важнее всего на свете, сбрасывает с себя старую одежду и оказывается в другом платье, начиная новую жизнь. Прием прозрачный, не больно искусный, но имеет право быть.

Однако здесь пожилую артистку становится просто жалко. Ее платье застегивается на множество крючков, она наклоняется, нервничает, пытается их расстегнуть, а действие тем временем стоит. А справа и слева от нее шеренга прислужниц. Что стоило придумать мизансцену, когда служанки по мановению пальца принцессы, слетаются к ней, и почтительно наклонив голову, разом освобождают ее от оков старых представлений и старой одежды. И мизансцена живее, и «короля играет свита», и певицу в неловкое положение не ставим.

Но зачем? Сельчане, купившие за немалые деньги билеты в знаменитый театр, и так съедят. Они – зритель благодарный за все, неискушенный. А «свои люди» промолчат.

Музыкальный критик, пригласивший тогда меня в театр, на мое замечание, что постановка грешит по части хорошего вкуса, возразил мне, что все это мелочи, а вот то, что в таком-то фрагменте одна из валторн не полностью раскрывает замысел композитора, так это действительно преступление. И такого валторниста следует немедленно понизить в должности до ресторанного лабуха. А постановка должна, прежде всего, раскрывать замысел композитора, поскольку именно он в опере главный, ради его замысла собрались здесь мы все – и певцы, и режиссер, и зрители.

Ну, не думаю. Театр все-таки, и драматический, и музыкальный – это, прежде всего рассказ о человеке, о его душе, судьбе, только в драмтеатре о нем рассказывается словами, а в опере с помощью музыки и слов, но оба вида являются синтетическими видами искусства, в которых каждый компонент очень важен. Нельзя ради музыки жертвовать другими составляющими оперы. Как бы музыкальным критикам ни хотелось.

Потому что – «Хлеба и зрелищ!»

 Хлеб сейчас – не наша тема, но зрелище, да. Хлеб – материальная, зрелище – духовная составляющая жизни.

И театр, думаю, должен быть зрелищем, завлекающим зрителя без остатка, погружающим в глубину происходящего на сцене действа, каким бы условным оно ни было. Сам по себе звук певческого голоса – прекрасен, но он все равно должен быть только инструментом исследования человеческой души. Инструментом, а не самоцелью.

Искусство – это всегда исследование человека, даже натюрморт – букет в вазе, есть отражение человека, его эмоций, его отношения к цветам и цвету, его ощущения прекрасного.

Вспоминаю сейчас историю одного не состоявшегося художественного фильма. «Трильби» по роману Дюморье. Этот сценарий написал мой отец, платонически влюбленный тогда в Елену Образцову, в ее талант, ее голос, и подгонявший главную роль под ее физическую фактуру. Трильби в романе – молодая красивая девушка с великолепным голосом. Однако Образцова в ту пору уже была немолода и полновата. Я советовала взять на эту роль красивую юную актрису и озвучить Образцовой, настаивая на том, что тоненькая девушка и низкий бархат голоса Образцовой составят совершенно неповторимое и необычное сочетание. Со мной были согласны все режиссеры, желавшие ставить этот сценарий. Но отец был упрям. Он предпочел положить на полку свое собственное произведение, на которое потратил два года жизни, вернуть сценарной студии уже полученный аванс, но не отказаться от любимой артистки. Сама певица готова была сниматься, а директор фильма ломал руки, как подстроиться под ее график, ведь это постоянные простои и убытки. В конечном счете, проект провалился, а мог бы получиться очень зрелищный фильм-хит и пользоваться большим успехом. Не менее чем «Аида» Клементе Фракасси с красавицей Софи Лорен, поющей в фильме также чужим голосом. И вот ведь что интересно: Софи Лорен в роли Аиды помнят все, а имя Ренаты Тибальди, которая ее озвучивала, помнят только специалисты. Отсюда вывод, насколько важна зрительная, зрелищная составляющая фильма и спектакля.

Вызвало также неудовольствие музыкального критика мое замечание о том, что исполнитель роли Калафа слишком статичен. Он долго и равнодушно слушает Лиу, которая во всеуслышание объявляет, что сейчас покончит с собой, и бросается к ней только тогда, когда бедная девушка бесповоротно испустила дух. Поздно, дело уже не поправишь. Конечно, артист не должен мешать партнерше умирать, коль это ей суждено по роли, но тут, опять же, режиссер должен был найти соответствующее решение. Например, Калаф пытается броситься к Лиу, но его хватают за руки друзья, ибо он тем самым себя выдаст. Калаф борется с собой, если выдаст себя, он умрет, промолчит, погибнет Лиу. Могла бы получиться очень напряженная сцена, трогающая сердце зрителя. В зале возникло бы сопереживание происходящему, чего, собственно и следует добиваться в театре. Но артист и режиссер и тут решили не суетиться, оправдывая себя тем, что в опере суетиться и искать психологические оправдания рисунка роли не принято. Ну и плохо, что не принято.

Музыкальный критик настаивал на том, что певец должен стоять ровно и неподвижно, так как для него важнее всего качество звука, а звук должен опираться на диафрагму и так далее. Ну, а я подумала, что в паузах между двумя опорами на диафрагму можно использовать лицо, брови, руки и так далее. Можно заполнить мизансцену движением, когда поет партнер, а не стоять ровно и неподвижно, оживляясь, только когда прозвучит нота твоего вступления.

Короче говоря, постоянно жить на сцене жизнью своего персонажа, а не от арии до арии.

А еще короче – нужно создавать полноценный красочный спектакль, в котором музыка, сюжет, голоса, кураж, чувства, сценография – все вместе работало бы на главную цель – вызвать отклик в сердце зрителя, заставить его сопереживать героям, достичь катарсиса, тем более что опера – это почти всегда трагедия.

В театр ходят всякие люди. Ходят музыкальные критики, ходят юные выпускники музучилища и старые бабушки и дедушки, и совсем необразованные, и те, кто впервые, и те, кто только здание посмотреть. Но все они должны уйти из оперного театра потрясенными. Все, любого возраста, калибра и образования. Иначе, зачем этот театр есть? Зачем такая огромная работа над спектаклем?

И вот настал час триумфа моего мнения. Победы над диафрагмой. Совершенно случайно наткнулась на видео. Анна Нетребко, наша звезда, которую никак не заподозришь в непрофессиональности, исполняет оперную арию в концерте в Германии, демонстративно сбросив на авансцене туфли (демократичный жест, приближающий ее к зрителю), танцуя босиком, смеясь, наклоняясь в разные стороны, разыгрывая одна целую сцену, и голос ее при этом звучит обворожительно. А зрители сходят с ума от восторга. И я их понимаю.

И если сочетать профессиональное оперное пение с убедительной игрой артистов, изысканной музыкальной трактовкой образов, изобретательной постановкой, а самое главное – хорошим вкусом во всех деталях, то будет трудно, да. Будет. Ну и что? В хорошем театре никто не обещает легкой жизни. Но мы получим подлинное произведение искусства, возвышающее душу зрителя, ибо опера есть самое условное, но и самое высокое из искусств.

Коему плохой вкус противопоказан смертельно.

И халтура, спектакль, слепленный на скорую руку, это моветон, совершенно недостойный нашего знаменитого Оперного.

Вот такое мое «всего лишь личное частное мнение», как выразилась Людмила Ивановна, юрист. Ее личное частное мнение насчет этих двух спектаклей вполне может быть прямо противоположно моему. Но я ее к себе домой, на ковер, за это вызывать не стану. Будем считать, что это ее личная маленькая опечатка. А маленькие опечатки – это такая, в сущности, мелочь по сравнению с плохим спектаклем, что на нее и внимание обращать не стоит.

22 апреля 2016 г.