Анна Волкова. Подвалы. Часть 3.

Анна получила бумагу в отделе кадров и пошла представляться заведующему производством ресторана. Адрес – улица такая-то угол улицы такой-то. Странно, она не помнит там никакого ресторана. Ей сказали, что должна быть вывеска. Подошла, вывеска есть, но здание двухэтажное старинное, сейчас, в отремонтированном виде – административное. Где же ресторан «Одноглазый Джо»? Мужик, местного вида, сказал, да за углом, видите вот стрелка нарисована. Повернула за угол. Вход в подвал выложен плиткой, огорожен чугунной решеткой, сверху прозрачный навес из пластмассы. Красиво, современно. Вот только… подвал!

Она сошла по ступенькам вниз. Длинный прямоугольный подвал, глухой, без окон, с кондиционерами и вытяжками. Точно такой величины и формы, как тот, который она называла «аммиачным», чтоб не называть «крысиным».

Вместо запах аммиака – сигаретный дым. Вдоль стен деревянные столы, вроде средневековых, бочонки вместо стульев. В углу якорь, под потолком огромное сплетение декоративной паутины из каната. Всё стилизовано под старый морской бар – средиземноморскую бодегу. Подвал переполнен, стоит ровный глухой шум голосов, звук постукивающих о тарелки приборов и льющихся напитков. Она прошла вдоль зала. Посредине задней торцовой стены – эстрада. На ней никого не было, видимо, оркестр играет по вечерам. Слева – дверь в администрацию, справа – в кухню.

Она вошла в левую дверь – в администрацию.

Пожилой добродушный дядька – заведующий производством, Олег Борисович, тоже высказал сомнения в возможностях субтильной девушки разносить много раз в день по залу тяжеленные подносы.

- У тебя, киска, не один столик будет в обслуживании, а шесть. Иди-ка лучше сервизницей. Сегодня еще место есть, а завтра кто-то займет. Будешь сидеть в буфетной, утром выдала посуду, вечером подсчитала. Те же 90 рублей, но насколько легче. А едой тоже не бойся, не обидим, мы тебя тут накормим.

Анну несколько покоробило обращение «киска», но не ей сейчас было выбирать формы общения. Вот только голая зарплата ее не устраивала. Что угодно, думала она, любая работа, тяжести, грязь, но больше никто и никогда не назовет ее «дурдомовским пугалом». Если бы ей предложили мыть туалеты, она бы тоже согласилась.

Скарлетт О,Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и дает себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

Вот он! Вот этот шанс! И она не упустит его!

После первых двух дней работы Анна пролежала следующие два дня без движения. Болело все тело. Тогда еще жива была бабулька-соседка, она принесла Анне поесть и опустила с кровати ее натертые ноги в миску с прохладной водой. Больше Анна не надевала на работу эти красивые узкие туфли на шпильках, которые, слегка поношенные, купила на рыночном развале. Действительность есть действительность, ей нужны туфли на устойчивом каблуке. Но все равно, болели руки, локти, спина.

Только через две недели она втянулась, поняла, как надо держать спину, чтоб потом не ломило, не отодвигать от себя слишком далеко поднос.

Но тогда ее вызвал к себе Олег Борисович. Закурил, искоса, глядя на Анну. Долго молчал, потом сказал:

- Колись, киска, ты английская шпиёнка?

Анна не знала, что ответить. Вопрос застал ее врасплох. Что это значит?

- Киска, ты сказала, что родителей не помнишь, тебя воспитывала бабка. Потом вышла замуж за шофера из военной части. Он у тебя учился в Париже? На высших курсах сомелье?

- Я не понимаю, Олег Борисович, что вы имеете в виду? Что я сделала не так?

- Ты все делаешь не так, киска. Старого, толстого Борисыча не обманешь. Откуда ты знаешь разницу между испанскими и французскими винами? Откуда ты знаешь, в каких провинциях Франции растет лучший виноград? Мы официанток по месяцу учим и то промахиваются, а тебя еще учить не начинали. Ты все знаешь сама. Откуда ты знаешь, что существуют вилочки для рыбы и вилки мясные, и чем они отличаются? Что фруктовый ножик кладут не справа от тарелки, а позади, а? Почему ты мгновенно подсчитываешь цифры в уме, а не елозишь полчаса в подсобке по счётам? Ты уже где-то работала, в шикарном ресторане, и тебя оттуда выгнали за обсчет или воровство? И ты уничтожила старую трудовую книжку?

У Анны запылали щеки. Что ответить? Ее подозревают в преступлении! В воровстве или обсчете, что одно и тоже, на ее взгляд.

- Я видела, – пролепетала она, – я видела как работают другие, я учусь на ходу…

- И с такими способностями до сих пор нигде не работала? У кого из наших девочек ты училась? Они все настроены против тебя, потому что ты ни с кем не разговариваешь, не дружишь, не рассказываешь о себе, после смены бежишь домой. У какой из наших кисок ты училась подходить к клиенту именно с левой стороны? Я следил за тобой! Ты подаешь блюда с левой стороны, а пустую посуду убираешь с правой. Ты ни разу не ошиблась! Не перепутала мадерную рюмку с лафитной. Врожденные способности, да?

Он, казалось хитро, прищурил один глаз, в который попал сигаретный дым. Но Анна уже пришла в себя.

- Я купила книжку в магазине. «Ресторанный этикет». Там все написано. Я выучила.

- Что-то не помню такой книги. Просто этикет, да, видел, а вот отдельно по ресторану нет. Я все покупаю, что выходит по общественному питанию. А вот то, что врать не умеешь, хорошо. Что-то темное у тебя в прошлом. Но если это не связано с законом, это твое дело. Короче, киска, не обманывай старого Борисыча по-крупному. Не подставляй. Не прощу, уничтожу. А в личной жизни я у тебя копаться не буду. Иди, давай, работай.

Темное прошлое Анны заметил не один Борисыч. Клиенты, особенно постоянные, тоже замечали странности в работе новой официантки. Если дотошные клиенты проверяли ее счет, пересчитывали, она стояла с гордо отсутствующим видом, глядя в одну точку поверх головы клиента, словно ее это не касается. Счет всегда оказывался верным, а в графе «проценты за обслуживание» даже округлялся вниз, а не вверх. Она никогда не брала со стола чаевые в присутствии гостей, ждала, пока они уйдут. У стола стояла в одной и той же позе, выпрямившись, левая нога носком вперед, правая под углом к ней, пяткой в середину стопы. Ну прямо тебе третья балетная позиция. Белая наколка на ее голове выглядела не знаком принадлежности к официантскому сословию, а кокошником Царевны-Лебеди. Безупречный русский язык. Когда музыканты вечером, по просьбе посетителей, лабали что-то полублатное – она морщилась.

«Аристократка, иттит твою мать», – перешептывались другие официантки. Но к ней благоволил Олег Борисович, и в открытую высказывать недовольство они не смели. Если подвыпившие, засидевшиеся посетители пробовали ущипнуть ее за бедро, как других, или сказать в ее адрес скабрезность, она умела так посмотреть на них, что им становилось не по себе.

Чем отличался один подвал от другого? Там крысы. Тут люди. Крысы не обижали ее, им не было до Анны никакого дела. Они ели кашу, страдали от привитых вирусов, размножались. Любили своих детенышей. Вылизывали им шерстку. Правда, после выходного, когда Анне не положено было приходить на работу, она иногда заставала в клетках ошметки поеденных родителями крысят. Некормленые в воскресенье, они не выдерживали до понедельника и поедали своих детей. Но это животные, грызуны, они не выносят голода. Такова их природа. Насколько спокойнее ей было в том подвале, чем в этом, под неодобрительными взглядами товарок, завидовавших ее тонкой талии, аристократическим манерам, безупречному произношению, тому восхищению, которое она вызывала у посетителей.

После полугода работы в «аммиачном» подвале Анна вообще перестала воспринимать крыс, как мерзких для человека, вредных животных. Они были ее сообществом, популяцией нормальных, таких, как все, существ. Она знала их по расцветке (в основном были белые, но попадались потомки нечистых линий, цветные), да и белых она различала по оттенкам. У них даже встречался «характер». Привычки. Встречались «обжоры», и те, что успокаивались, поев немного.

В общем, ее собственный мир, мир ее крысиных товарок. Ей было там спокойно, не надо было думать, как на новой работе, что скажут другие официантки, что подумает о ней буфетчица, если она не возьмет домой нетронутую на тарелке отбивную, а купит себе такую же за свои деньги.

Вот только рвущий горло запах аммиака, крысиной мочи, от которого до сих пор она кашляет по ночам, хотя врачи ничего не находят. Та женщина, что работала до нее, уволилась из-за этого кашля, побоялась оставаться дольше в этом подвале.

А здесь удушливый сигаретный дым, клубящийся под потолком. Анна предлагала начальству запретить курение в зале, но оно категорически отказалось. У нас такой контингент, не позволишь курить, уйдут, потеряем выручку. Это же не ресторан в центре города, куда все равно пойдут ради престижа. Подвал, что поделаешь, клиента надо привлекать всеми способами.

Анна пошла в отдел кадров, сказала, что ей нельзя дышать дымом, у нее хронический кашель. Попросила перевести в другой ресторан, где есть зал для некурящих. Но там места не оказалось. Придется потерпеть, сказали ей.

Не думать, ни о чем не думать. Не мечтать. Опять небытие, но зато она свободна, это ее собственное недумание, по собственной воле. Никто не смеет войти в ее комнату в три часа ночи. И днем никто не войдет без звонка или стука в ее, закрытую по ее собственной воле, дверь. Она может вставать когда захочет, ложиться когда захочет, смотреть телевизор или не смотреть. А если смотреть, то те программы, которые она желает. Разве другой человек ощутит это как счастье? Он подумает, что это элементарные, само собой разумеющиеся вещи. Он их просто не заметит. Надо пройти через то, что она прошла, чтобы понять – нет ничего слаще свободы. «Это сладкое слово «Свобода». Название чего это? Какого-то кинофильма. Стала забывать уже элементарные вещи.

Деградирую в подвале? Надо выйти из него…

Выйти из обоих подвалов. К прозрачному небу и призрачным облакам. Чтобы поднять голову и посмотреть сквозь голубую воздушную легкость вверх, а не вниз.

Федор влюбился в нее без оглядки. Он таких в своем окружении и не встречал. Принялся ухаживать. Обычные методы не действовали. Она не обращала на него ровно никакого внимания. Цветы не брала, конфеты тоже. Более дорогие подарки он просто не позволял себе предлагать ей. Было и так ясно, что они будут отвергнуты. Она не позволяла себя провожать. Не отвечала на шутки и заигрывания. Ледяная молчаливая принцесса. Его тянуло к ней безумно, страстно, до сжимающей боли в груди. Ее походка, жесты, все было исполнено удивительной грации. И одежда. Он такого ни на ком не видел. Она шила на заказ, это понятно. Нашла, видимо, хорошую портниху. Но удивлял не покрой, а удивительная соразмерность линий, задумки, детали, сочетания цвета. Нет, портниха здесь явно простая исполнительница. Она сама придумывает эти платья как настоящий художник. Каждое платье – образ.

Федор не получил художественного образования, но обладал врожденным вкусом. Анна покорила его даже не столько красотой, хотя она была красива, сколько своей изысканностью, неординарностью. Она сама – произведение искусства.

Наконец, он решил пойти ва-банк. Эта идея пришла ему в голову, и он сам поразился ее простоте. Он не будет больше пытаться за ней ухаживать. Он просто подойдет и сделает ей предложение. Без предварительного ухаживания. Что он теряет? Нет, так нет, думал он. Хуже, чем сейчас, не будет.

Он ждал ее на улице у выхода из подвала. Подошел и прямо сказал, что не только любит ее, но хочет сделать счастливой и предлагает ей выйти за него замуж. Что раньше она отказывалась пойти с ним куда-нибудь посидеть, но сейчас он делает ей предложение и не может сделать его на улице.

Неожиданно для него, Анна согласилась. Мой план сработал, подумал он. Они пошли в чужой ресторанчик, где Анну не знали, и Федор сказал ей, что не может без нее жить, что сейчас он всего лишь простой лейтенант, но он все сделает, чтобы вырваться наверх. Ради нее. Он хочет сделать ее счастливой. Какой дурак, думала Анна. Разве что-то может сделать человека счастливым, кроме свободы? Робинзон был свободен, а Пятница нет. К чему это я? Но мне нужен мужчина, думала она, эти эротические сны с внезапным появлением в них отца и матери становятся навязчивым кошмаром. А главное, она не может, не хочет больше испытывать страх перед ними даже во сне, просыпаться в поту, с колотящимся сердцем. С чувством вины. Он избавит ее от ночных наваждений, вытащит из последних клочьев этого постыдного липкого страха перед родителями.

Она сказала, что выйдет за него, но жить они будут гражданским браком, расписываться она не собирается, менять свою фамилию на мужнину тоже, жить будут в ее квартире. Она не будет ему готовить, еду она носит из ресторана, хватит на двоих, и еще она не будет стирать его белье. Только постельное. Изменять ему не собирается. Это исключено.

Федор не знал, как благодарить Бога за выпавшее ему счастье. Он понимал, что Анна не любит его, но и понимал, что в ее прежней жизни, никому неизвестной, скрывается что-то, что не дает ей раскрыться. И надеялся, что время, его преданность, его любовь растопят лед ее недоверия.

Теперь уже все. Она никуда не денется от него. Судьба, Господь, обстоятельства, какая разница как это назвать? Главное, что оно, нечто, что можно назвать оно, решило все за них. За нее.

На Анну снова напал кашель. Она выскочила из постели, выбежала в коридор, откашлялась. Вернулась к Федору.

Тогда в дверь долго звонили, Анна была на балконе и не сразу услышала. Открыла. На лестнице, с выражением одновременно и радостным, и заискивающим, стояла ее двоюродная сестра Люба.

- Как ты меня нашла, – ахнула Анна.

- Ты что, не впустишь меня?

Анна вышла на лестницу и прикрыла за собой дверь.

- Я ушла из прошлого не для того, чтобы оно меня догоняло. Я поменяла адрес, фамилию, жизнь, зачем вы меня искали? Ты пришла сюда посмотреть, как я живу? Так ведь? И доложить им. Им любопытно, правда? Не хочу, уйди, прошу тебя. Не мучай. Не впущу.

- Аня, почему ты так плохо думаешь о них? Ты не права, они не искали тебя из чистого любопытства, нет, поверь мне, я врач, психолог, знаю, что говорю. Прошло столько лет, они состарились, они просто соскучились по тебе, это же нормально. Они уже старики, сидят дома. Их никуда не зовут. Болеют. Ты нужна им, Аня.

Анна упрямо молчала.

- Аня, поступи по-христиански. Прости. Пойди к ним.

Анна резко повернулась, вошла внутрь, не впуская за собой Любу, затем вышла и протянула ей пачку денег.

- Возьми. Здесь пять тысяч. Все что у меня есть в доме. И передай, что мы в расчете.

Люба растерянно сжимала в руке толстую пачку долларов.

- Аня, прости их. Побойся Бога!

- Я уже свое отбоялась!

Она резко захлопнула дверь и накинула цепочку. Прислонилась к стене. Сердце колотилось, из горла рвались рыдания.

Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы, что не видите, ребёнок грязный. Помойте ее!

Анна зажала рот рукой, чтобы не вырвались крики, не услышала Люба, если еще стоит на лестнице.

Плохое закончилось. Она жена дипломата. Будущая светская львица. Старое ушло в небытие. Она будет блистать на балах, в узком золотистом платье. Сядет у края стола, ногу на ногу, небрежно чиркнет зажигалкой. И закурит тонкую, длинную сигарету. Назло всем.

Федор даже не стал завтракать, так спешил в штаб. Следовало уволиться из части, оформиться в другой военный корпус. Куча всяких формальностей. Все тесты он уже прошел. Психолога и детектор лжи тоже. Трудно все это, но овчинка стоит выделки. Или, как сказала бы Анна, Париж стоит обедни.

Да, еще забежать в военное ателье, там снимут мерки и пошьют ему новую форму и несколько светских костюмов, положенных по этикету, Фрак, смокинг, что там еще понадобится для сопровождения высоких особ. Просто деловой костюм. Анне они все накупят уже в Берлине. Там больше выбор и ближе к Западу. С модой получше. Нет смысла тратить деньги здесь.

После его ухода Анна полежала в постели еще полчаса и тоже стала готовиться на работу. Ресторан открывался в 11.

Ближайшие дни они почти не виделись. У Анны была двухдневная смена. Федор тоже прибегал поздно.

На третий день Федор с утра поискал документы. Взял свое удостоверение, паспорта Анны не нашел. Повернулся к ней.

 - Анюта, давай паспорт, пошли, некогда.

В части ему выдали предписание для ЗАГСа, – расписать без положенного срока ожидания, немедленно. Так всегда бывало у военных, отъезжающих в дальнюю часть, или заграницу.

Анна стояла у окна, глядя на улицу. Не поворачиваясь к Федору, глухо сказала:

- Прости. Я не поеду. Я остаюсь.

Федор от неожиданности не мог сказать ни слова. Подошел к ней, схватил за плечи, повернул к себе.

- Анна, ты с ума сошла! О чем ты говоришь?

- Я не поеду. Не буду с тобой расписываться. Не буду жить за твой счет.

Слова Анна произносила резко, словно рубила.

- Но почему? Мы же с тобой мечтали, что я поднимусь, потяну тебя наверх, сейчас представился такой случай! Я все сделал для тебя, ради тебя. Ты не будешь больше спускаться в прокуренный подвал, обслуживать чужих людей, ты даже Анютой не будешь, я стану называть тебя Анита. Фрау Анита, а? Фрау Анна. Звучит?

Федор улыбался, женские выкобеньки, думал он, она ж не сумасшедшая, чтобы отказываться от такого шанса. Поломается и уступит.

- Если ты сделал это ради меня, значит, я принесла тебе пользу. Я внесла в твою судьбу то хорошее, что могла. А больше не могу. Дальше иди сам. Я остаюсь.

- И непонятно, и смешно! У нас нет времени. Через неделю надо пересечь границу. А еще столько надо успеть.

Анна с отчаянием посмотрела на Федора.

- Я. Не. Могу. – Сказала она.

Федор сел к столу, взялся за голову.

- Ничего не понимаю. Что с тобой?

Анна вздохнула.

- Как тебе объяснить. Я не могу больше оказаться в чьей-то зависимости. Я умру без свободы. Я должна сама распоряжаться собой.

- Аня, это чушь. Я твой муж, о какой независимости от своего мужа ты говоришь? Это обычная штатная ситуация, когда жена зависит от мужа. Что в этом ненормального? Миллионы людей живут именно так и то, что ты говоришь, им в голову не придет.

- Это у всех штатная. А у меня нет. Я немного рассказывала тебе. Помнишь, на тот Новый год, когда мы опоздали на рынок, все было распродано. И мы шутили, что у нас Новый год на чистом столе. Было только шампанское, без закуски, мы выпили, закусить было нечем, я потеряла контроль…

- Ну и что? Это все в прошлом. Оно ушло и никогда не вернется.

- Прошлого нет. Все есть сейчас. И прошлое, и настоящее, и будущее – это одно целое. Невозможно вытащить из него куски и сказать, это было, а это будет. И я это чувствую сильнее, чем другие.

- Потому что ты травмирована. Но там, где тебя ждет другая жизнь, ты забудешь о своих обидах, оскорблениях…

- Если до сих пор не забыла, то не забуду. Это импринтинг.

- Что это?

- То, что впечатывается в сознание юного пластичного еще мозга. Импринтинг бывает у всех – детей, цыплят, медвежат. Именно он позволяет научить маленьких утят плавать. А человеческих детей – говорить. Это навсегда.

- Аня, пойди к психологу. Он поможет, это проще, чем отказаться от своего счастья.

- Я пробовала, просила заставить меня забыть. Он сказал, что это делается гипнозом. Но гипноз на меня не действует. Я лежу и не сплю. Не засыпаю. Наоборот, в мозгу всплывают все новые и новые полуразмытые сцены.

Федор уже понял, что это не женские капризы, все намного серьезнее, и что ему делать, он не знал.

- Неужели ты не хочешь избавиться от другой зависимости? От чужих людей, которых ты обслуживаешь в подвале?

- Чужие люди мне платят деньги, на которые я живу и ранее кормила тебя. И не требуют благодарности за то, что я есть, я не должна благодарить их каждый день за то, что я живу, дышу воздухом, за то, что чувствую боль. Я живу – значит, чувствую боль, и за это я должна была благодарить тоже. А этих – нет. Они пришли и ушли. Я обслуживаю их добровольно, значит, я свободна. А если ты будешь содержать меня, я буду зависеть от тебя.

- Ты никогда не почувствуешь это.

- Но я буду об этом знать.

Федор не знал, что ответить. Ему было бесконечно жаль Анну. И своя судьба его тревожила тоже. Он решил подойти к проблеме с другой стороны.

- Но ведь ты, в таком случае, ломаешь мою жизнь. Неженатым меня не выпустят.

Анна молчала. Он понял, закричал.

- Ты согласна отдать меня другой женщине? Лишь бы не жить за мой счет? Анна, ты больна!

Молчание. Снова заговорил Федор.

- Поедем вместе. Там хорошие психоаналитики, у нас это направление еще не развито, а там есть.

- Я уже пробовала. Психолога с его гипнозом.

- Хочешь, тогда я останусь? Звание мне повысили, зарплату тоже, зачем мне Германия?

- Это ты говоришь сейчас. А когда заграницу уедет кто-то другой, ты будешь держать на меня обиду всю жизнь, я не хочу. Не надо такой жертвы.

У Федора мелькнула такая же идея, что когда-то у Любы.

- Аня, ведь ты христианка. Пойди в церковь, прости своих родителей, помолись за них, и тебе станет легче. Они уже умерли, ты отказалась идти на похороны, сколько же ты будешь помнить все это?

- Простить и забыть – абсолютно разные вещи. Забыть я не могу.

- Они дали тебе жизнь!

- Они ее у меня отняли!

Федор хотел возразить, искал аргументы, но не находил. Анна снова заговорила.

- Я забуду. Если вернешь мне юность. Отдай мне предвосхищение будущего счастья и радости, присущее всем молодым людям накануне вступления во взрослость. У меня его не было. У меня были страх и тоска. Верни ощущение себя юной и красивой. Ощущение себя именно девушкой, а не уродливым существом, над которым все смеются. Рассвет, который я не встретила с любимым, потому что каждый, кто мог стать моим любимым, бежал от меня, как от прокаженной! Свадьбу, которой у меня не было, белое платье невесты. Все то, что у меня должно было быть только лишь потому, что оно должно было быть! Чувство защищенности ребенка, который знает, что бы ни случилось, мать и отец всегда рядом, помогут, поддержат. А вместо этого – страх перед ними. Только страх. Что ты можешь вернуть? Спектакли, в которых я не сыграла, балетную школу, в которой я не училась, партию Заремы, которую я не станцевала? Разве я так много хотела? Разве я своими желаниями нарушала чьи-то права? За что у меня отняли все это? Так оставь мне хотя бы призрачную иллюзию того, что я живу, что я свободна.

Федор не мог ей ответить, в душе у него поднималась волна острой к ней жалости и чувство беспомощности перед уже свершившимся.

Наутро Федор убежал рано, надо было оформлять еще какие-то бумаги. Анна весь день не выходила из дому, бродила по своим двум комнатам, выходила на балкон, свесив голову вниз, смотрела на проходящих людей. Думала, вот сколько людей проходит под ее балконом, у всех свои истории. Сложные и не очень, а у нее своя, и никто из них не знает ее историю, а она не знает их истории, и у всех разные. А может, нет? Похожи? Ведь все они люди. Если она позовет кого-нибудь из проходящих, скажет, зайдите ко мне, расскажите о себе, он убежит, не поймет. Не поймет, что, возможно, она, Анна, сейчас нужна ему, и от разговора с ней может что-то измениться в его жизни. Или от разговора с ним что-то изменится у нее? Тогда на вокзале, она так хотела, чтобы кто-нибудь подошел, спросил, что она тут делает, почему она не дома? Как она ждала того, единственного человека, мужчину или женщину, умного и взрослого, кто подошел бы и просто сказал: я дам тебе совет, я скажу, как тебе начать жить.

Но ее никто не увидел. Не подошел. Не сказал. Не захотел сказать. Люди должны делиться жизненным опытом и тогда будут совершать меньше ошибок. Но они и делятся, передают свой опыт от поколения к поколению. Для того и существуют семьи, в которых поколения нужны друг другу. Вот только ей не повезло. Ей никто не передал свой опыт, а тот, что был у нее, был плох и мал.

Одинокая Анна. Одинокая волчица – Анна Волкова. Маленький беззубый волчонок. Он сидит у входа в пустую нору и воет на луну, которой до него нет никакого дела. У луны свои заботы.

Вечером Федор возобновил разговор. Завтра надо идти в ЗАГС, иначе они не успеют. В Берлине его ждут, он не может опоздать, он давал военную присягу. Он попытался возбудить в Анне ревность.

- Меня начальство торопит. Я доложил обстановку, мне предложили срочно, ввиду нештатности ситуации, жениться на Ирине, нашей медсестре. Она не замужем, репутация хорошая, характеристики тоже.

- Женись, раз характеристики подходят, – съязвила Анна. – А вообще-то я принимаю твое предложение. В той части, что ты отказываешься от этой должности и остаешься в Украине. Ты прав, звание тебе повысили, зарплату тоже. Зачем нам чужбина. Здесь все свое, родное, предки на кладбищах лежат.

- Что за шутка? – неуверенно спросил Федор. – Я имею в виду предков на кладбищах. Довольно странная фраза.

- Я абсолютно серьезна, давай останемся. Нам и тут хорошо. На родине.

- Все-таки, насчет предков. Твоя ирония довольно кощунственна.

- Не цепляйся за фразу. Итак, мы остаемся?

- Аня! Пойми же, пусть зарплату повысили, но ведь деньги не самое главное в жизни. Существует еще социальный статус. Признание, самореализация. Самоуважение. Уважение окружающих, в конце концов. Я хочу повысить наш общий социальный статус. Твой и мой. Почему я должен бороться с тобой за это? Я хочу вытащить тебя из твоего кабацкого подвала, поднять по общественной лестнице вверх. А ты упрямо желаешь оставаться внизу. Что с тобой? Ведь ты такая сильная. Преодолей себя, попытайся.

- А из подвалов моей памяти ты можешь меня вытащить? – горько спросила Анна. – Из подвалов моего подсознания ты можешь меня вытащить? Я больна, ты сам сказал, ты правильно понял, я больна!

- Если ты больна, то это сумасшествие. Ты…

Он поискал слово, но сдержался.

- Да, да, знаю, можешь не стесняться, я – дурдомовская, я – дурдомовское пугало! Меня давно так не называли, но я же помню, я так хорошо помню это ощущение себя пугалом, дурдомовским пугалом! Я была одета в старые линялые тряпки, но ощущала себя совсем голой, без кожи, выставленной посреди Соборной площади и каждый проходящий мог ткнуть палкой в мое обнаженное, лишенное кожи тело. Все, оставь меня, тебе нужна здоровая женщина, такая же, как ты, я тебе не подхожу!

Анна заплакала. Федор был ошеломлен, он не ожидал такой реакции от женщины, которую считал холодноватой, резкой, слишком рассудочной. Он обнял Анну, прижал к себе, целовал ее лицо.

- Аннушка, успокойся, все будет хорошо. Только не плачь, моя любимая, не плачь.

Постепенно Анна затихла. Федор потихоньку целовал ее руки, гладил по волосам. В комнате настала тишина. За окном темнело.

Анна отстранилась от Федора, встала, зажгла свет.

- Ты уедешь, а я останусь. Я не прошу тебя оставаться со мной. Ты хочешь уехать, сделать карьеру, я понимаю тебя, потому и сказала про кладбище. Я ждала твоей реакции. Ты зацепился за мои слова, чтобы не отвечать мне согласием, чтобы не сказать: Анна, я остаюсь. Я провела тест, и ты раскрылся, выразил свою позицию. Уезжай без меня.

Федор молчал.

- Ты всегда говорил, что делаешь карьеру ради меня, из любви ко мне. Вот ты ее сделал. Но, сделав, уезжаешь один…

Федор сидел молча, глядя в пол. Не поднимая на нее глаз.

В ЗАГСе Федор отказался от «живой» музыки и торжественно выпущенных в небо белых голубей. Он выглядел усталым и озабоченно-деловым. Зато Ирина, молоденькая, ничем не примечательная девушка не могла сдержать своей радости. Казалось, у нее даже веснушки сияли на курносом личике. Она прижималась к руке Федора и смотрела на него снизу вверх.

Анна вышла на балкон, села на деревянный резной диванчик, оставшийся от соседки-бабули. Вытянула и устало скрестила ноги. Сунула руку в карман халата, достала пачку тонких, длинных сигарет и зажигалку. Попыталась закурить. Не посмела, и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть.

Перед ее глазами, на балконе противоположного дома, привычно полоскалось на ветру чужое, выстиранное белье…

9 декабря 2010 г.