Игишев, который шагал не в ногу

28 декабря культурное сообщество планеты отмечает Международный день кино. В этот день все кинематографисты радуются своей профессии и поздравляют друга с праздником. Но иногда боль произошедшего жжет так, что радоваться нет сил.

Памяти Александра

Умер Александр Игишев. Кинорежиссер. Чернобылец. Вернее не умер, его убили. Но об этом после.

Я дружила с ним с тех самых пор, как он появился на Одесской киностудии, сразу после окончания ВГИКа. Была на его свадьбе. Помню его молодым и красивым с пронзительными глазами.

А потом я стояла у его гроба, на той же киностудии. Одна из кинематографистов, потому что остальные боялись подойти.

Стояла и думала, что между тем днем его свадьбы в студийной столовой  и гробом, стоящим на лафете в студийном дворе, прошла вся жизнь режиссера и человека. Так быстро, так просто и так сложно…

Как-то я сказала о соседке, которая не давала ему жить, надеясь захватить его комнатенку в коммуне: «Та дай ты ей уже, наконец, в лоб, точно отстанет».

И он ответил: «Женщину нельзя ударить даже цветком».

Это были его моральные принципы, и он никогда не мог переступить их, даже, когда ему отрезали свет, воду и подсыпали под дверь какую-то жуткую вонючку, чтобы выжить из коммуны. Это мелочь, но таким он был и в крупном.

Я могла бы пересмотреть в Инете его фильмы, разобрать их и доказать, что у него были очень удачные работы и не совсем удачные, как у каждого режиссера. Но я хочу сейчас рассказать не о фильмах, а о том, каким он был. Мой товарищ, Саша Игишев, снявший документальную картину о Чернобыльской катастрофе «Черная боль» и оставивший там свое здоровье. В Чернобыль он поехал за свой счет, снимал за свой счет, и только после того, как картину посмотрели и похвалили иностранцы, Одесская киностудия назвала ее «своей». Я хочу рассказать о нем не как о режиссере, а как о человеке. Потому что режиссеров у нас сейчас хоть пруд пруди. Народных и Заслуженных – целое водохранилище, а людей – по пальцам сосчитать.

Скажу кратко: достаточно того, что при поступлении во ВГИК его взял к себе в мастерскую М.И. Ромм. Практику проходил у Григория Козинцева.  На Беларусьфильме он поставил полнометражную картину «Быть человеком» (очень символичное для него название). В картине  «Судьба барабанщика» – у него сыграли Владимир Самойлов, Наталья Фатеева, Павел Винник, Ангелина Степанова – актеры, которые у кого попало не снимались. И несколько сот документальных фильмов, получивших множество фестивальных призов и наград.

В 90-ых я руководила кинообъединением «Голубые дороги» и вместе мы сняли несколько картин: «Многоцветная Одесса», «Расстрельная команда», «Диера Ивлия». В них он был режиссером, а я директором. Потом вместе начали снимать документальную картину «Мы гагаузы. Кто мы?».

Для съемок выехали в Комрат, админцентр Гагаузии. Поснимали там материал и оттуда уехали на съемки в глухое село. В селе мы должны были прожить два дня, отснять то, что нужно, дождаться машины из Комрата, которая доставила бы нас до райцентра Болград. А оттуда уже автобусом в Одессу. Получилось несколько не так. А так, как обычно бывает в кино.

В селе нам предоставили гостиницу. Беленая хатка с печкой в одной комнате. Во второй – обратная сторона печки. Туалет во дворе. Вода в колодце. А между тем, зима на дворе. Конец декабря. Естественно, Саша уступил мне комнату с печкой. Утром постучался, занес ведро воды из колодца и поставил на мою печку. Для моего же умывания.

Два дня мы снимали. Материал получился интересный.

В последний день зоотехник нам сказал, что колхозное начальство позволило кинематографистам купить мясо на ферме по себестоимости. Невероятно! На носу Новый год, в одесских магазинах (начало 90-ых) хоть шаром покати, а тут нам предлагают молочных поросят по себестоимости. Мои родители тогда еще были живы и мысль о том, что я поставлю изголодавшимся родителям и моим детям на праздничный стол жареного поросенка, кружила мне голову.

Сначала Саша сходил на ферму, скромненько взял себе какой-то пакет, а потом он остался упаковывать съемочную аппаратуру, в те годы она для съемок на пленку была еще очень громоздкой, а я помчала за поросятами.

В Одессе так давно моя семья не ела нормально. Поэтому, помня о двух детях и маме с папой, я ткнула пальцем в пять розовых тушек. Кладовщик вытащил из ящика стола деревянные счеты, пощелкал, назвал мне сумму денег, вложил тушки в мешок, выставил за дверь, закрыл ее на замок и ушел.

Я наклонилась, взялась за  верхушку мешка и так застыла. Поясницу скрутило и перерезало как ножом. Выпрямиться я еще смогла, а вот поднять мешок никак.

Кладовщик ушел. Вокруг ни души. Оставить мешок и уйти, означало, что куда-нибудь «уйдут» и поросята. Саша о том, что я там стою, не знает. Ждет меня в гостиничке. Полчаса я выглядывала на пустынной улице кого-нибудь из сельчан, чтобы попросить сходить в гостиницу. Никого. От боли в спине слезы на глаза выступают.

Вдруг, вижу, идет Саша. Уже навьюченный аппаратурой, свой рюкзак и моя дорожная сумка. Спаситель мой.

Но то, что он сказал, оказалось хуже всяких предположений. Оказалось, в Комрате что-то случилось, машина оттуда не придет и нас в Болград не отвезет. Председатель колхоза дает нам свой «Уазик», который отвезет нас до железнодорожной станции в 10 километрах отсюда. А там мы сядем на поезд. Опаздывать нельзя, поезд стоит 20 секунд, а следующий будет только завтра.

Я уже подумала оставить поросят на улице, но Саша не позволил.

– У тебя семья, – сказал он и взвалил на себя огромный кофр с камерой, связку штативов, свой рюкзак, мою дорожную сумку и моих поросят. Из-под груза его не было видно. Приехал «Уазик» и отвез нас на полустанок.

Перрон – 50 метров асфальта. Слева и справа низкая земля, с которой в вагон не залезешь. Но… на перроне толпится галдящая компания школьников во главе с учительницей, которые едут в Одессу на экскурсию.

Понятно, что за 20 секунд они в вагон не сядут, а как же мы? Вперед детей не полезем. «Уазик» уже уехал. Я стою прямая, как палка, ни согнуться, ни разогнуться. Чуть не заплакала. Что делать?

– Ничего страшного, – говорит Игишев. – Сначала залазят дети. Потом ты. Обо мне не думай. Я вскочу.

– Нет! – - Кричу я. – Ты попадешь под колеса! Бросай все и бери только камеру!

 – Хорошо, так и сделаю, – говорит Саша. И тут подходит поезд. Детский крик, шум, гам. Эта бесконечная лента детей всасывается в двери. Поезд трогается. Я хватаюсь за поручень и уже на ходу, превозмогая боль, втягиваю себя на руках в вагон.

Оглядываюсь. Сашка бежит за вагоном, закидывает на ходу кофр с камерой, штативы, мою сумку, моих поросят. Поезд набирает скорость, в дверь летит его рюкзак. Затем он, подпрыгивает, хватается за поручень и вскакивает на полном ходу. Проводник готов его убить. Я застываю, как статуя. Он разыскивает для меня в переполненном вагоне место и сам стоит три часа до Одессы на ногах.

Мелочь. Обычный день из жизни киношников. Но рядом со мной был не только режиссер. Был мужчина. Как он это понимал.

Еще мелочь. Из которых состоит жизнь.

Я нахожу заказ – отснять рекламный ролик для цыганки с ее гаданиями и ворожбой. Пишу сценарий, Сашу приглашаю режиссером и оператором. Ролик отсняли, с эффектами, хорошим текстом. Прихожу к цыганке за обещанными 200-ми долларами. Она обращается ко мне на «ты».

– Понимаешь, – говорит цыганка. – Тебе надо было наперед у меня деньги взять. А так я тебе не заплачу. Мы, цыгане должны русских кидать. Меня просто другие цыгане не поймут.

Ну, не драться же мне с ней. Договор я не заключила. Денег вперед не взяла. Сама виновата. Иду к Игишеву.

– Саша, возьми 400 гривен. Ты работал, ты должен получить хоть что-то. Это я директор, и это моя вина, что мы остались без денег.

– Нет, Виктория, не возьму, – отвечает он, – давай считать, что она кинула нас обоих.

Наступил 2000 год. На мою видеостудию напала милицейская мафия. Рэкетиры в погонах требовали отстегнуть десятку зелени. Я отказалась. Силовым путем списали со счета студии на свой счет все деньги, 20 000 долларов и пригрозили, если пикну – убьют. Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы, – объяснили мне.

Я написала заявление в Генеральную прокуратуру и бросилась в бега. Три года без копейки денег скиталась по Украине и отовсюду писала заявления в разные властные структуры о милицейском рэкете. Требовала прекратить преследование и вернуть деньги, переведенные на счет студии заказчиками для съемки фильмов и украденные милицией. Но речь, в данном случае не обо мне. А о том, как по-разному ведут себя люди, когда их коллеги попадают в беду.

Первым делом я обратилась за помощью в родной Союз кинематографистов, где я состояла полноправным членом уже много лет. Они по Уставу обязаны меня защищать. Для этого Союз и создан – защищать своих членов и помогать в творчестве. Однако в одесском отделении союза встретила усмешливое безразличие. На сытых лицах бродила улыбочка. Ну, как же, остальные кинообъединения в течение первых же лет разорились и тихонько сконали в углу. А эта выжила, работает, да еще у нее со счета списали 20 тысяч долларов. Неважно, что это не ее личные деньги, а съемочные, зато какие большие. Так ей и надо, пусть.

– Но меня же убьют за эти деньги, – взывала я к коллегам. – И я элементарно есть хочу, у меня денег на еду нет! Я с голоду дохну!

– Ну, Вика, зачем ты это все опять рассказываешь, мы же об этом уже знаем, знаем, – барственно вздымал в воздух маленькую ладошку Академик кино. И шел в буфет – обедать. Просто пенсия, плюс надбавка за Народного, плюс надбавка за Академика, плюс полученная только что тысяча гривен к юбилею киностудии. Можно и пообедать.

А у Игишева не было ни званий, ни надбавок, ни зарплаты на студии, потому что студия не снимала, и он временно пошел работать сторожем на стройку. Как-то зарабатывать надо, хоть и с дипломом кинорежиссера, подписанным самим Михаилом Роммом.

И еще у него не было плебейской зависти к чужим деньгам. А была рыцарская потребность защищать и помогать.

И когда становилось совсем невмоготу я приходила на стройку, в жуткую грязную сторожку, где мой бывший режиссер и оператор Саша Игишев доставал из потертого, тоже бывшего интеллигентского, портфеля завернутые в газету бутерброды со ржавой, дешевой селедкой, или салом и отдавал мне.

А еще он таскал меня к знакомым экстрасенсам, которые ставили моему биополю защиту от агрессии, к гадалкам, и заинтересованно слушал, поймают или нет. Не смогут? Какое счастье!

Оно ему надо было?

Почему ему, нищему, надо было платить за меня экстрасенсу, а благополучным, сохранившим какое-то материальное положение и статус членам правления одесского отделения союза кинематографистов не хотелось хотя бы написать  в мою защиту одну официальную бумагу?

Потому что он шагал не в ногу. Шагающее в ногу большинство смотрело на своего вожака. Как он реагировал на происходящее, так реагировало большинство, то есть все. Тем более, если реакция вожака столь сладостно совпадала с реакцией своей собственной, отнюдь не идеальной натуры.

А Игишев смел иметь свое мнение.

Его считали на студии тяжелым и неприятным человеком. Об этом так громко и говорили. Меня спрашивали, как ты можешь с ним дружить? Он такой тяжелый человек! Но за почти сорок лет дружбы я ни разу не наблюдала за ним какого-то безнравственного поступка. Даже ни разу не поссорились, хотя, признаю, я могла и сорваться, и наорать за неправильный монтажный стык или неудачный кадр. Но он пожимал плечами и молча исправлял ошибку. Потому что я – женщина, и он прощал мне излишнюю эмоциональность, тем более, если творчески я была права.

Просто он шагал не в ногу с послушным вожаку отрядом, вот и вся «тяжесть» его характера.

Однажды он пришел ко мне хмурый, расстроенный.

– В чем дело?

– Все, Виктория, мне сегодня 60 стукнуло. Кончилась моя жизнь.

– Чушь, какая, – отвечаю. – У тебя нет возраста.

– Как это?

– Да так, – говорю. – Ты творческая личность и вообще личность. А у личности нет возраста, а есть степень. Высокая степень личности или пониже. Так она у тебя высокая, а возраста у личности нет, она измеряется другими категориями.

Он ушел, довольный, окрыленный.

Итак, тяжелый период закончился. Суд вернул на мой счет деньги, я вернула их заказчикам, потому что время для съемок того фильма ушло, рэкетирам не было смысла меня убивать, потому что деньги от них тоже ушли, а Игишева на студию вернул тогдашний председатель правления Союза, Р. Отколенко, взяв его на работу в Союз консультантом и, по совместительству, библиотекарем. Денег меньше, чем на стройке, зато интеллигентная работа в родном Союзе кинематографистов.

Однако судьба-злодейка не дремала.

Кинорежиссер Я. Лупий уже дважды проигрывал выборы на пост председателя правления Одесского отделения Союза кинематографистов. Третьи выборы он снова мог проиграть. А занять это место хотелось. И тогда его приближенные товарищи из правления Союза пишут на Р. Отколенко ложный донос о якобы растрате казенных денег. И не просто пишут, а усиленно «продвигают» его в прокуратуре. Следователь прокуратуры отстраняет Отколенко от работы и Лупий автоматически становится на его место, поскольку время официальных выборов еще не подошло. Но ведь сшитое белыми нитками дело еще не окончательное решение проблемы. Вдруг что-то сорвется.

И четверка доносчиков фабрикует дальнейшие показания против Отколенко. В кабинете остался его сейф с личными бумагами. Сейф вскрывают, найденные бумаги вперемешку с личными письмами и записками Отколенко составляют основу документа под названием «Акт ревизии», в котором все «документы» описываются страшным шпионским языком майора Пронина. Ну, например, «…в сейфе обнаружен тайный мультивалютный счет»! Оооо!

От кого тайный? От Нацбанка? От налоговой? Каким образом? И понятия такого – мультивалютный счет в украинском законодательстве нет. Зато как зверски звучит! Почти как мультимиллионер. У каждого пролетария сразу скулы от злобы сводит. И ничего, что далее, через строчку, пишется, что на этот счет поступило 70 000 гривен на съемки фильма «Николаевский десант» от Областной Администрации. Пролетарий, обалдевший от слова «мультивалютный», не сообразит, что, таким образом, счет оказывается даже не «моно» валютный, а обычный, гривневый, и отнюдь не составляет тайны от Обладминистрации. И так далее. Главное придать языку описи жутко детективную окраску. Для вящего остраху и  убедительности. Подписывают «Акт ревизии чужих бумаг» все члены правления Союза, кому это было предложено.

Кроме… Игишева.  

Более того, он громко и открыто протестует против фальсификации дела Отколенко.

Отказывается наотрез, как рассматривать личные бумаги Отколенко, так и подписывать Акт, который многие подписали, не читая, из одних верноподданических чувств по отношению к новому хозяину кабинета.

Я. Лупий выносит ему строгий выговор с занесением в личное дело. Хотя читать или нет чужие письма – дело совести каждого. По должности Игишев не обязан был это делать. И тогда Игишев оспаривает приказ в вышестоящей организации – Киевском правлении НСКУ.

Результат – строптивый режиссер немедленно уволен! А поскольку законно уволить его нельзя как чернобыльца 2-ой категории, то Лупий просто сокращает должность консультанта, при этом утверждая новые должности и набирая на них «нужных людей».

Саша возвращается на стройку в ту же каптерку ночного сторожа. Жить-то надо. Тем более, имея несовершеннолетнюю дочь. Одновременно подает на Лупия иск в суд за незаконное увольнение. Иск принимается к рассмотрению. Заседание назначается через месяц. Но решение суд не успевает вынести.

Пока суд да дело, каждую ночь Саша надевает рабочую робу и выходит сторожить стройматериалы на ту самую стройку. И однажды замечает, что стройматериалы тихонько вывозятся за ворота прочь! И, о, наивная интеллигентская порода, вызывает милицию, как положено по инструкции! Знал бы он, кто именно те стройматериалы вывозил, так поостерегся бы. А может, и нет, не из таких он был людей.

На следующий день строптивый сторож был уволен, так же как строптивый кинорежиссер.

Проходит месяц. И однажды поздним темным вечером Александр Игишев около своего дома получает удар по голове сзади тяжелым металлическим предметом. Теряет сознание. Когда его нашли, из сумки не был взят ни мобильник, ни деньги. Значит не ограбление. Милиция виновных не нашла. Кто именно стоял за тем ударом, осталось неизвестным.

Очнулся Саша в больнице глубоким инвалидом, он потерял речь, координацию рук. Материальной помощи из Союза кинематографистов, как положено в таких случаях по Уставу, не получил. Прожил в страшных мучениях еще несколько лет и умер.

Вот такая судьба барабанщика, который шагал не в ногу. Зато впереди отряда.

Его семья испросила разрешения хоронить Сашу с киностудии. Когда я прибежала туда, слева от гроба стояла его семья, справа, где положено было стоять коллегам по кино, никого не было. Члены правления одесского отделения кинематографистов стояли поодаль. Всего несколько человек, только тех, кто оказался в этот момент в помещении правления.

Я стала около лафета с гробом, стараясь не смотреть на Сашино лицо, искаженное перенесенной болезнью, потому что хотела помнить его таким, каким он был на свадьбе со своей женой Люсей, молодой, со смеющимися глазами. И таким озорным, какой он был, когда вскочил на ходу в поезд со всем грузом. И таким довольным, как тогда, когда мы просматривали в студийной проекции отснятый материал «Диеры Ивлии», безумно красивый – лазурь Средиземного моря и на ее фоне вплывающий в кадр удивленный огромный «глаз Ивлии» на бушприте.

А его коллеги стояли поодаль, боясь подойти к гробу опального режиссера, потому что рядом был «вожак». И ему это могло бы не понравиться.

Распорядители похорон приглашали коллег высказаться, и тогда один из них, сминая в руках кепку, подошел. Помолчал, а потом начал говорить о том, какой Саша был плохой режиссер, и не снял, мол, ничего путного, и званий него не было, и жизнь его была напрасная, вот похоронят его, и все его забудут.

Забудут?

Велика сила коллективного страха! И перед кем? Ладно, уж, перед Вождем всех народов, а тут ведь… ну просто вожак. Мааааленького такого стада.

Мне хотелось сказать этому Заслуженному деятелю искусств, что он-то сам снял куда худшие фильмы, чем Сашины «Судьба  барабанщика» и «Быть человеком», что у Бога званий нет, и каждый там судится не по званиям, а по делам его, по тому, как он прожил свою жизнь. И звания у нас получают отнюдь не за талант, а за умение вылизать вельможную руку. А потому иногда человека слишком обремененного званиями и уважать не стоит. Но не хотелось превращать похороны в полемику, поэтому я просто рассказала о Саше, его всегда подставленном плече, его честности, его ненависти к подхалимажу, лжи и предательству. Из-за этого и страдал всю жизнь. И лучшие сценарии доставались тем, кто умел оказаться в нужное время в нужном месте и с нужным подходом.

Он был абсолютно бескомпромиссным человеком, не умел приспосабливаться, всегда говорил правду в лицо. Потому и погиб.

Не знаю, кто именно ударил его по голове и отправил на тот свет. Но точно знаю, что если бы он пошел на поводу у «коллектива» и подписал нужные вожаку бумаги, то не был бы уволен, не оказался бы на стройке и не проходил бы в то ночное время около своего дома. А значит, был бы сейчас жив.

Но он был трудным с точки зрения трусливого обывателя человеком. То есть просто порядочным.

Прощай, Саша!

Пусть эти строчки послужат тебе хоть маленькой компенсацией за ту грязь, какой тебя облили на твоих похоронах коллеги, выслуживаясь перед своим вожаком.

Кроме коллег по кино, есть еще коллеги по порядочности. Есть твоя осиротевшая семья.

И пока они живы, тебя, Саша, они не забудут!

Прощай! Мы помним тебя!

28 декабря 2011 г. – День кино.

На фото: Выпускник ВГИК Александр Игишев