Были украинцы, стали укры…

Их было трое: Егоров, Кантария и Берест. В тот момент, когда вечером 30 апреля 1945 года командир полка Зинченко дал приказ водрузить на рейхстаг знамя Победы, национальность этих троих ни для кого не имела никакого значения. Имел значение только их боевой опыт: сержант Егоров и младший сержант Кантария были разведчиками, воевали с начала войны, а лейтенант Берест воевал еще на финской. Он был широкоплечий, дюжий мужчина с мощными руками, сильный и надежный, как трактор. Но сейчас, во время российско-украинской войны и патриотического отупения, мы все-таки скажем, что эти трое были русский, грузин и украинец. И они полезли.

Они шли в темноте по незнакомым и непонятно куда ведущим длинным коридорам, стреляли, падали, пробирались по разбитым пролетам, причем Берест подставлял двум разведчикам свои огромные плечи и необозримую спину и подсаживал их. Там, где дыра в лестничном пролете была слишком велика и не хватало даже спины и плеч Береста, помогла стремянка, которую раздобыл в горящем рейхстаге хозяйственный грузин Кантария. На крышу рейхстага первым поднялся лейтенант Берест, а потом, убедившись, что немцев нет, выпустил из-за своей огромной спины двух разведчиков со знаменем. Он охранял их в дымном небе Берлина, стоя на крыше с автоматом в руках, пока они телефонным кабелем прикручивали знамя к статуе. Снизу по ним стреляли, древко расщепила пуля. Могучий Берест не знал, что в этот момент вся линия связи от центра Берлина до центра Москвы раскаляется от звонков. Командир полка Зинченко звонил командиру 150-й дивизии Шатилову, Шатилов звонил командиру 79-го корпуса Перевёрткину, тот — командующему 3-й ударной армией Кузнецову, тот — командующему 1-м Белорусским фронтом Жукову, тот — Сталину в Кремль, чтобы сказать: «Знамя Победы над рейхстагом!».

Алексей Берест был украинцем из-под Сум, в десять лет пережившим голодомор. Тайна человеческой психики неподвластна ученым и писателям, и поэтому мы никогда не узнаем, как повлияли на этого сильного человека с борцовской шеей и русыми волосами воспоминания детства. Семь из шестнадцати его братьев и сестер умерли. Его родители, Прокоп и Кристина, умерли в 1932 году, когда ему было 11 и когда голодающие люди без сил лежали на улицах. В Красную армию он пошел добровольцем. Во время войны закончил военно-политическое училище, эвакуированное из Ленинграда в Шую, и потом служил замполитом в батальоне капитана Степана Неустроева. После войны имевший пять ранений Неустроев приезжал в гости к Бересту в Ростов-на-Дону, они пили, и тогда сильно выпивший Неустроев снимал с груди звезду Героя и отдавал ее Бересту. Но тот не брал.

Берест, после войны и лагеря работавший сначала грузчиком, а потом пескоструйщиком на заводе «Ростсельмаш», всю свою жизнь не мог смириться с тем, что его вычеркнули из списка представленных на звание Героя за взятие рейхстага. И не только из списка, но и из истории: в ней остались Кантария и Егоров, а Берест нигде не упоминался. На лице и на ладонях у него были шрамы от ножа, который он однажды вырвал из рук немца в рукопашном бою, шрамы не болели, а душа от несправедливости ныла, болела, не заживала. Этот очень сильный и очень надежный человек был как-то странно и страшно восприимчив ко всему, что касалось его военного прошлого.

Когда следователь, допрашивавший его по делу о растрате в кинокассе (одно время он работал заведующим отделом кинофикации), сказал, что надо еще проверить, где он отсиживался во время войны, Берест выбросил следователя вместе со стулом в окно.

Ему дали десять лет, он отсидел в пермских лагерях два года семь месяцев и вышел по амнистии. Фронт и войну он не называл адом, хотя спал там в снегу и ходил по трупам, а лагеря и то, что он там увидел и пережил среди уголовных, — назвал.

Звание Героя Советского Союза за взятие рейхстага получили все, кроме него: сержанты Егоров и Кантария, комбат Неустроев, командир полка Зинченко, командир дивизии Шатилов, комкорпуса Перевёрткин. Читая старые, ветхие, пожелтевшие наградные листы, я видел, как это бывает: короткое движение синим, жирным карандашом — и нет ордена, и забыт подвиг, и чья-то жизнь пошла наперекосяк. Есть две правдоподобных версии того, что случилось с Берестом. Одна утверждает, что здоровенный капитан с русым чубом, сидя в занятом его батальоном здании гестапо, раздавал своим бойцам швейцарские часы из коробки, обнаруженной в сейфе, а когда за часами пришел смершевец, ему он не дал: «Я вас в бою не видел… С такой длинной рукой к церкви идите, там подают». Вторая версия состоит в том, что Жуков вычеркнул Береста из наградного списка, потому что не любил политработников.

Кажется, что развязать войну между двумя народами трудно. Даже невозможно. Ну с чего вдруг людям возненавидеть и убивать друг друга? Для войны между русскими и украинцами нет никаких причин, как вообще нет причин для войны в современной Европе, где границы признаны международными договорами, а их пересмотр и передел признан преступлением. Но оказывается, что развязать войну легко, надо только использовать элементарные, неправдоподобные в своей примитивности приемы, которые состоят в том, чтобы дать людям ложную картину мира и назвать вещи ложными именами.

Были украинцы, стали укры. Украинцев мы уважаем, укров ненавидим. Укры это название зла, это пренебрежительное именование мелких (в отличие от нас, таких больших, сильных), глупых (в отличие от нас, таких умных), недоразвитых (не понимают своей выгоды) существ. Дав им такое название, мы изгоняем их из мира людей. Они становятся украми, как тутси в Руанде в 1994 году стали «тараканами». Так их день и ночь называло «Радио тысячи холмов», призывая убивать насекомых. Это какие-то прежние, хорошие украинцы когда-то воевали с нами плечом к плечу во время Великой войны и были даже вторыми по числу героев Советского Союза после русских, а современные укры — совсем другое дело. Они фашисты. И тогда табу снято, и их можно убивать.

Что сделал бы рабочий сталелитейного цеха Берест, если бы кто-нибудь назвал его этим мелко-подлым, грязным, мерзким словцом? Дал бы в рожу огромным кулаком? Не думаю. Он был очень спокойный человек. Сила делала его спокойным. В Мелитоне Кантарии, которого Берест подсаживал в тот холодный и ветреный апрельский день на той разбитой вдрызг, простреливаемой лестнице в старом здании рейхстага, верхние этажи которого еще были заняты немцами, был хороший грузинский шик. Подтянутый, молодцеватый Мелитон Кантария, 2 мая стоявший на вершине купола рейхстага и кричавший «ура!», работал после войны директором мясного отдела на Сухумском рынке, любил дорогие костюмы и, приезжая в столицу, жил в номере люкс гостиницы «Москва». А Берест после войны жил с семьей в хибаре, где удобства во дворе, земляной пол и в окна дует.

Нет, он не стал бы бить придурка, он пожал бы плечами и повернулся к нему своей необъятной спиной.

Человек, летящий по Москве на немецкой иномарке, украшенной гвардейской ленточкой и наклейкой «Спасибо деду за победу!», называет украинцев фашистами и радуется отъему Крыма так, словно в ограблении соседа есть слава и почет. Он говорит о близком закате бездуховной Америки и презрительно отзывается об украх как об американских марионетках. Человек, ездящий в отпуск в Европу, насладиться ее комфортом и красотой, говорит о Европе с презрением и со смехом твердит о ее жалкой политкорректности. То ли дело наше раздольное и разнузданное хамство.

Обвешенный гвардейскими ленточками, бахвалящийся немыслимой духовностью и особенным путем в никуда, презирающий предавших нас укров, с садистским сладострастием требующий отнять у них еще больше земли и еще сильнее унизить их, он никогда не подумает о том, что, говоря так, предает тех, кто молчаливо стоит за всеми нами в стоптанных сапогах, гимнастерках с бурыми пятнами и с перевязанными бинтами головами. Потому что если мы и получили наследство от тех, кто там был, выжил и погиб или не погиб, то оно состоит только в одном: война между нами никогда и ни из-за чего невозможна.

Ноябрьским вечером 1970 года на железнодорожном переходе Сельмаш в Ростове толпа рванула к подходящей электричке. Женщина вела девочку за руку. Люди, стремившиеся успеть к сходящимся дверям, смяли женщину и выбросили девочку на соседние пути, по которым уже налетала еще одна электричка. Мужчина в черном пальто бросился за девочкой и вытолкнул ее из-под поезда. Это был Алексей Берест, который, как всегда в это время, вел внука из детского сада. Внуку было пять лет. Он вернулся домой один: «Мама, а дедушку поезд переехал!»

Так закончилась жизнь Алексея Береста, крестьянского сына из-под украинских Сум, видевшего смерть изнуренных голодом родителей, знавшего работу на земле с детских лет, войну, тиф, госпиталь, снова работу, теперь на заводе в сталелитейном цеху, и еще жизнь с семьей в бараке над котельной, откуда сквозь щели в полу шел угарный газ, а в соседней комнате другая семья, которую он сам же и пустил под крышу из жалости к людям. Там же у него жила подобранная ворона с перебитым крылом. В нем было чувство жалости и справедливости, которое он взял не из книг, а которое пришло к нему из всей его тяжелой и трудной жизни. Прошедший войну и лагерь, Берест знал очень много такого, чего мы, живущие в информационных потоках, узнающие в интернете сто новостей каждый день, искушенные в хай-теке и моде, ловко разбирающиеся в политике и трактующие ее день и ночь, не знаем и не можем знать.

Украинец Берест, офицер Красной армии, живший и в Украине, и в России, как многие фронтовики, не часто носил ордена и не любил вспоминать войну. Когда на 9 мая показывали парад, он молча выходил из комнаты. Не мог смотреть. Если бы кто-нибудь сказал ему за год до его смерти в 1970-м, что между Россией и Украиной начнется война и украинцы станут сооружать пограничную стену, чтобы воспрепятствовать вторжению российских войск, что Донецк будет разрушен, что такой же, как он, ветеран войны будет стоять у гроба внука, погибшего, защищая Украину, он бы даже не стал спорить, а только отмахнулся бы от этой фантастической глупости своей огромной ручищей и забыл бы. Потому что если и был какой-то смысл в советской истории, обильной на кровь, войны, жертвы, убийства, репрессии, мучительства, издевательства, то этот смысл именно в том, что после того, что мы пережили, война между русскими и украинцами невозможна.

Невозможна война между командиром батальона капитаном Неустроевым и его замполитом лейтенантом Берестом, в первый день мая 1945 года вдвоем, начистив сапоги краем ковра и положив в карманы гранаты, ходившими в подвал рейхстага на переговоры с немцами. Много что возможно в этой жизни, возможны и такие повороты, что Герой Советского Союза, освободитель Европы от фашизма, капитан Неустроев перейдет после войны в систему МВД и будет служить оперуполномоченным в Берлаге, где порядки и смертность напоминали фашистские. Истощенные непосильным трудом, страдающие от голода, дистрофии, цинги, обморожения узники носили номера на бушлатах и умирали в бараках и забоях. Все это Неустроев видел. Видел всего три месяца, больше этот человек, пять лет знавший кошмар и кровь войны, там не вынес… Такое возможно и такое было, но то, что Неустроев будет воевать с Берестом, невозможно ни при каких обстоятельствах, ни при какой власти, никогда и никак.

Невозможна война между украинцем, командиром 756-го полка Федором Зинченко и русским, командиром 674-го полка Алексеем Плеходановым. Два командира двух полков, вместе штурмовавшие рейхстаг, после войны жили один в Бресте, другой в Черкассах. Они встречались в конце апреля и в начале мая 1945 года в Берлине, по которому гремели наши танки и самоходки, а встречались ли они после войны, я не знаю. Но какую бы мерзость ни гнала пропаганда про распятых русских детей и украинских фашистов, какую бы извращенную ложь ни впрыскивало в жизнь двух народов телевидение подлости и радиовещание ненависти, какие бы гэбэшные разводки ни применялись для того, чтобы стравить два народа, — полковник Зинченко и подполковник Плеходанов никогда не стали бы воевать друг с другом.