«Но там ведь фашисты по улицам ходят! По телевизору показывали...», - російський журналіст

НЕ про Кемерово, хотя Кемерово пеплом детей не перестает стучать в сердце, – про начало войны.

Сегодня, ровно четыре года назад, началось мое путешествие (по-украински мандрiвка) через всю предвоенную Украину, которое в результате стало книжкой.

Публикую предисловие и первую главу – ДОНЕЦК – без купюр и сокращений и подтверждаю еще раз: так все и было. Именно так. Это мое свидетельство – свидетельство очевидца, который еще не знает, что через две недели после начала мандривки мой соотечественник Гиркин захватит Славянск, и реки крови потекут по соседней стране.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всю суровую зиму четырнадцатого года я просидела подле компьютера, сутками напролет глядя на горящие покрышки, плотный серый дым и маленькие упрямые человеческие фигурки, стремившиеся в неведомое. Наконец весной я отправилась в свое собственное путешествие по соседней стране, решив пересечь ее всю ― с Востока на Запад…

Незнакомое и весело звучащее для русского уха слово МАНДРИВКА мне подарил журналист из Вологды Роман Романенко. Роман прославился своим шутейным письмом Путину, в котором просил срочно ввести войска на его родную Вологодчину, где постоянно нарушаются права русскоязычного населения, поскольку нет ни лекарств, ни дорог, ни просвета вообще. Войска не ввели, а Роман стал получать в свой почтовый ящик записки про жидовскую морду и Бандеру. И как только возникло словцо это ― «мандривка», и я стала называться мандривницей и написала пост в фейсбуке о предстоящей поездке в Украину, все пошло с отличной скоростью, потому что деньги на дорогу мне в течение нескольких часов собрал русский фейсбук, а из Украины мгновенно стали поступать примерно такие письма: денег нет, но можем приютить, покормить, повозить, будем рады, посмотрите сами, что у нас и как, сердца наши изболелись от всяческого вранья.

27 марта перед самым поездом я забежала в магазин около дома и знакомая продавщица, узнав, куда я еду, просто совсем по-настоящему всплеснула руками и сказала:

― Да как же вы туда, если там фашисты по улицам ходят?

― А вы видели сами?

― Ну да, по телевизору показывали, идут такие...

― И что, прямо свастика на рукавах или знамена?

― Ну что там у них на рукавах, я не разглядела, ведь и так понятно, что фашисты.

Справедливости ради надо сказать, что все без исключения мои знакомые, узнавая о предстоящем путешествии в Украину да еще и решении пересечь ее всю с Востока на Запад, вскидывали брови, округляли рты, рассказывали всякие страсти-мордасти о том, что происходит ТАМ, и предлагали быть осторожней, незаметней, тише воды и не болтать особо языком.

― Бойся жлобов, Вика, — мудро добавил один приятель.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ДОНЕЦК

Поезд с красивым названием «Троянда Донбасса» (то есть донбасская роза) был полупустой, проводницы в пунцовых костюмах улыбчивы и вежливы, а соседкой моей оказалась ну почти красавица из Днепропетровска, едущая в Харьков. Она мне рассказала, что сначала поддерживала Майдан, а потом перестала.

― А почему? — спросила я.

― Ну, когда проплаченные Америкой снайперы людей начали расстреливать, я в Майдане разочаровалась.

― А откуда ж известно, что они проплачены Америкой?

Она посмотрела на меня как на маленького ребенка:

― Господи, ну это же все знают.

Вот честное слово, это была молодая, очень милая и совсем не противная женщина. Просто кто-то очень сильно захотел, чтобы мозги у нее встали набекрень.

Граница. По всей Москве ходят слухи, что больше в Украину нельзя попасть по внутреннему паспорту. Пограничник же об этом слышит впервые в жизни и уверяет меня, что все по-старому. То же самое говорит и проводница, добавляя:

― Полупустые совсем стали ездить, боятся люди из-за этих разговоров. А с паспортом можно ехать любым.

Вторая граница. Ни вопроса ко мне, ни просматривания вещей. Сразу после погранцов проходят обменщики валюты, они же ― продавцы электрошокеров. После продавцов идет таможня и спрашивает, нет ли у кого с собой запрещенных предметов типа электрошокеров. В общем, все как всегда, как будто ничего и не происходит.

28 МАРТА

В Донецке моросит дождь, народу на улицах почти нет. Такое ощущение, что ни одно название этих улиц с советских времен не поменялось, только теперь они пишутся по-украински, ну то есть не улица 50-летия СССР, а 50-рiччя СРСР ― и какое отношение это название имеет к современной независимой стране под названием Украина, не очень понятно. Главенствует здесь не Ленин, а революционер Артем, которому в городе установлен устрашающий памятник высотой10 метрови весом 16 тонн. Еще в 2008 году пожелавшие остаться неизвестными люди написали на нем «Геть сепаратизм!», но никто тогда особо на это не обратил внимания, и очень зря ― может, сейчас многое было бы здесь по-другому…

Сегодня ― 40 дней со дня гибели шахтеров на шахте Пивничная в соседней Макеевке. Погибли семеро, самому молодому ― 24 года. Обычно гибель шахтеров в городе тяжело переживается, траур всеобщий. Но тут за всеми последними событиями о них забыли вовсе. Дождь усиливается, вдоль дороги мужики в оранжевых касках орудуют лопатами. Мужики оказываются рабочими с соседнего металлургического завода, почему они не сталь выплавляют, а собирают под дождем прошлогодние листья, я выяснять не стала, зато спросила, как они относятся к истории с Крымом ― шла вторая неделя после референдума.

― А чё Крым, ― сказал, опершись на лопату, парень лет тридцати. ― Да какая разница, кому принадлежит. Мы раньше не ездили, и сейчас не будем.

― А вы вообще куда-нибудь ездите? ― спросила я.

― Да не особо-то, ― сказали металлурги. ― Нам вон зарплату не платят…

Все согласились, что вопрос зарплаты гораздо более важный, чем Крым. И они даже не очень понимали, почему вдруг меня этот Крым так волнует.

― Та пусть хоть весь Донбасс заберут, это не моя страна, ― добавил один.

― А где же ваша? ― спросила я, опешив.

― А нигде. Нету ее, моей-то.

Я впервые увидела людей, настолько потерявших страну или настолько потерянных ею. Весь тот день мы ездили по терриконам, идеальными треугольниками высившимися над жилищами шахтеров. И там я встретила уже совсем ничем не интересующихся людей, задавленных угольной пылью, тяжким трудом, постоянным ожиданием несчастья и бедностью. Мы искали кладбище, на котором похоронены шахтеры, ― никто не мог указать к нему путь, мы искали деревушку по соседству ― никто не знал, где она находится. Мы спрашивали дорогу ― никто не представлял, а есть ли дорога вообще. Что-то было во всем этом от крепостного права ― полное отсутствие витальности и интереса к жизни. Один мужик, правда, вроде как немножко оживился при упоминании бандеровцев ― сказал, что видел их двадцать пять лет назад, когда служил в армии в Хмельницком, но на вопрос, чем они отличались от обычных людей, ничего не ответил, отвернулся и очень быстро пошел к себе в хату.

На хуторе Ореховый мелькнуло вдруг что-то другое, по-другому несчастное и обиженное. Хутор состоял всего из одной улицы, дома вдоль улицы были самые обычные, деревенские, с покривившимися плетнями, но два выделялись основательностью и каменными заборами. По улице медленно шла немолодая осанистая женщина, за собой она тащила тележку с сеном. Рядом бежала маленькая собачка.

Мы разговорились, имя свое женщина отказалась называть наотрез, но сказала, что работала на видневшейся невдалеке шахте восемь лет мастером ОТК, каждый день спускалась под землю наравне с мужиками, что была у нее дочь, да дочь погибла, вот теперь она одна, держит корову, сдает молоко, не дает себе распускаться, все время что-то делает, чтобы не плакать. На хуторе еще живет несколько пьяниц. Когда пьяницы напиваются или загуливают, она приходит кормить их собак в полуразвалившиеся халупы. Два же богатых дома принадлежат людям, которые работают в Якутии, сюда приезжают только в отпуск.

― А здесь есть магазин?

― Нет. Автолавка приезжает раз в неделю.

― А как на работу? Автобус с шахты забирает?

― Нет, каждый день пешком ходили и ходим, это пять километров всего.

― В любую погоду?

― Ну да.

― Здесь трудно жить?

― Все от тебя зависит. Вот я же смогла. И даже пить не стала.

Она выгребла из тележки сено, развернулась и побрела по улице обратно. Собачка побежала за ней. На этом хуторе Ореховом мы и нашли могилы погибших шахтеров. Могилы были завалены венками из искусственных цветов, на одном я даже разглядела надпись: «Уважаемому Сергею Дмитриевичу от управления шахты»…

Тут нелишне вспомнить историю города Донецка. Родился он Юзовкой, назван был так в честь англичанина Юза, которому на откуп отдали эти земли для добычи каменного угля. И стали в Юзовку и окрест ссылать средней тяжести преступников для работы в шахтах, революция в это не внесла кардинальных изменений, а ворошиловская амнистия 1953 года добавила внезапно освободившихся мелких урок. Так в Донецке и вокруг него образовалась очень специальная криминальная среда, были целые поселки, в которые милиция и днем-то побаивалась заходить. Вот в этих поселках считалось совершенно нормальным, что в семье кто-то сидит. Бабы даже вроде как хвастались друг перед другом, у кого сын на нарах, а у кого сморчок еще, ни на что не годный, то есть зона считалась естественным обрядом инициации, посвящением во взрослую жизнь. Получалось так ― мужики сидели, а все держалось на этих самых бабах, задавленных горем, страхом и нищетой, в основном нелюбимых, никому не доверяющих, но необходимых мужикам и детям, чтобы выжить.

На следующий день я отправилась на митинг прямо у памятника Ленину в центре Донецка. Пришло на него немного, около тысячи человек, но это был ужасно холодный день с пронизывающим ветром. Я хотела взять с собой маленький флаг Украины, да мои донецкие друзья остановили, сказав твердо:

― Тебя вместе с флагом разорвут на части.

Не поверив, я сунула флажок во внутренний карман куртки.

Лозунги на митинге были такие: «Слава Беркуту», «Раздави фашистскую гадину», «Донбасс требует референдум». Георгиевские ленточки были повсюду, а один человек даже пришел с собакой в попонке из российского флага. Перед пьедесталом стоял стол, на нем ― две коробки для голосования с надписью «Против фашизма», и каждый желающий мог участвовать в списках «За Союз с Россией» и «За референдум». Среди публики было очень много пожилых женщин, парней в камуфляже и мужиков в спортивных штанах.

Говорили про евронацистскую хунту из Киева, про то, что США и Евросоюз хотят превратить жителей Донбасса в рабов, закрыть шахты, предварительно сбросив в них радиоактивные отходы, видели спасение только в России и обязательно отпускали скабрезные шутки про что-то ниже пояса, радостно встречаемые толпой. Выступление одной простецкой тетки с российским триколором в руках, которой все долго хлопали и кричали «ура!» и «молодец!», запомнилось мне особенно. Вот кусочек из него, записанный практически дословно:

― Я перенесла шесть операций, я могу раздеться перед женщинами, и они будут в шоке, глядя на мое тело, но покуда бьется мое сердце, я за Таможенный союз с Россией. Россия ― Родина моя!.. А ты, Яценюк, сказавший вчера, шо трэба затянуть поясы, ты, падла, сам затяни его на своей глотке…

О Ринате Ахметове не вспоминал никто.

Я подошла к двум женщинам и мужчине, стоявшим чуть поодаль, показала свое удостоверение Союза журналистов России и спросила: почему же им так хочется в Россию, может быть, все-таки лучше что-то менять в своей стране, вот Майдан попробовал, может, как-то всем вместе, а? Договорить я не успела, потому что одна из женщин надвинулась на меня и заорала:

― Ах ты, сука, пятая колонна! Убирайся отсюда, или мы… Почему пятая колонна я, а не они, мечтающие разодрать свою собственную страну в угоду соседней, я слушать не стала, смалодушничала и, так и не достав маленький желто-голубой флажок из внутреннего кармана куртки, пошла на встречу с юным сталинистом, который даже сдавал деньги на памятник вождю в Донецке.

По дороге мы встретили четырех настоящих шахтеров, приехавших прямо после смены в забое на митинг. Они шли по улице с флажками Донецкой республики и улыбались. У шахтеров были черные, как накрашенные, ресницы от въевшейся в глаза угольной пыли.

― Все хорошо? ― спросила я их.

― Конечно. У нас будет своя республика, и с нами будут считаться, ― ответили они и попросили сигаретку.

Господи, как же их всех когда-то недолюбили…

И вот что сказал мне юный сталинист:

― Наша классная руководительница всегда говорила нам, что идет насильственная украинизация, а мы ― русские ― обязаны помнить свои корни и не поддаваться этому.

― Когда был первый Майдан (в 2004 году), нам объясняли, что за теми, кто стоит на Майдане, американцы, которые хотят, чтобы мы стали рабами.

― Народ, который пришел голосовать за Януковича, голосовал не за него конкретно, а просто против Запада и оранжевой чумы. Оранжевая чума ― это собирательное определение всей той мути, которая проникла в умы людей.

― То, что у нас пропагандируют как западные ценности, невыполнимо в нашей стране, просто неосуществимо, эти ценности не могут быть восприняты нашим народом. В противовес этому у нас есть свои ценности.

― Какие?

― Первое и главное ― чувство коллективизма, вот у меня вообще развит коллективоцентризм.

― То есть коллектив (или государство) все, а человек (или личность) ничто?

― Да.

― И что это значит?

― А это значит, что в тех условиях, когда обществу грозит невероятная опасность уничтожения, жизнью индивида, к сожалению, можно пренебречь.

― Даже если это родная мать?

Юный сталинист задумался, прикинул что-то и очень тихо ответил:

― Даже если это родная мать.

На памятник Сталину он сдал 20 гривен.

Встретила ли я в Донецке людей, которые думают иначе?

О да, конечно. Прежде всего, это были бойцы Донецкой сотни с Майдана. Я говорила с человеком, отправившимся в Киев 3 декабря и вернувшимся только в начале марта. Он стоял на баррикадах сутками напролет, спал, опершись на деревянные щиты. Жена высылала ему какие-то деньги на жратву, а американцы, наоборот, ничего не высылали.

― Я прошел Афган, жесткую школу, а оставался все равно донецким пацаном, с внутренним, с детства усвоенным недоверием ко всему: то есть если ко мне подходит незнакомый человек на улице и что-то спрашивает, первая мысль ― хочет кинуть или развести. Вот это внутреннее рабство сидело во мне до самого Майдана. Майдан напрочь убрал его. Понимаешь, мне уже за сорок, а я только сейчас стал свободным! На Майдане я боялся не столько физической расправы, сколько того, что меня выгонят, если согнусь…

― А сейчас?

― А сейчас ― все, Майдан из меня не вытравить…

Мои два дня в Донецке мне помогали люди из местного фотоклуба ― возили, кормили-поили, давали кров. И одного из них как-то прорвало:

― Я думаю, те, кого в России называют националистами, у нас называются патриотами, и это просто разница в терминологии, в которой никто не хочет разбираться. Я ― русскоговорящий украинец, мой родной язык, конечно, русский. Но сейчас, когда пошла внешняя агрессия, я готов говорить на украинском как угодно, пусть с ошибками, ну просто чтобы поддержать свою страну хоть так. Здесь у многих нет чувства Родины или оно дремлет, как дремало у меня, а вот сейчас проснулось, и я хочу собрать Украину воедино, и жить в своей стране, а не в соседней, пусть даже и богатой и сильной. Ведь происходит черт знает что ― ты не могла помахать флажком Украины на митинге, я опасаюсь повесить его на своем собственном доме, честно, опасаюсь, Вика, просто не рискую. Какого рожна я должен любить Украину, накрывшись подушкой, и вообще, какого черта я должен любить соседнюю страну и не любить свою?