Венесуэльский кейс

Судя по всему, во всем мире начинается процесс коллапса диктаторских и авторитарных режимов, что вполне объяснимо с точки зрения практически любой социодинамической модели. Тот же Ленин четко указывал на существование «слабого звена» в цепи империалистических государств, которое порвется первым в процессе наступления всеобщего кризиса. Сегодня наличие кризиса в мировом масштабе сложно отрицать, соответственно, начинают сыпаться наиболее «слабые» его звенья – это, конечно, разнообразные клептократические авторитарные государства, изымавшие ресурс развития на личное обогащение правящих верхушек и на финансирование волюнтаристских, авантюристических и просто банальных ошибочных (в основном в связи с фантастическим невежеством правящих клептократий) решений.

В этом смысле пример Венесуэлы для нас гораздо более важен и показателен, чем, к примеру, Арабская весна. Хотя и она дает пищу для размышлений, демонстрируя, что утрата перспективы для миллионов людей гораздо страшнее бедности и даже нищеты. Именно безнадежность существования вынуждает людей брать в руки оружие и становиться «террористами», хотя на самом деле никакими террористами люди, воюющие за свое будущее против кромешного настоящего, не являются. Арабская весна показала, что пока власть сама не прекратит создавать условия для вооруженного сопротивления ее бесчеловечной политике, угроза насильственного сопротивления ей будет перманентной. И ее не устранить ни спецоперациями, ни ужесточением законодательства, ни ковровыми бомбардировками городов. Все это так, но Венесуэла – еще более близкий для нас пример и аналог, причем по многим позициям, поэтому, глядя на то, что происходит сегодня в ней, можно смело заглядывать и в наше не такое уж далекое будущее.

Для начала логично договориться об определениях. Есть такая точка зрения, что в Венесуэле правят социалисты, а потому наши левые с придыханием рассказывают о достижениях, мудрости, борьбе с американским империализмом и тому подобную ахинею. Впрочем, говоря «левые», нужно тоже быть крайне осторожным – левые они во многом просто по самоназванию. Когда обнаружилось, что воры и бандиты приватизировали все государство, в сторонке за ненадобностью осталось только сиротливое счастье народа, вот его-то и приватизировали те, кто стал называться левыми. И вписались в сложившуюся систему в качестве прикормленной, хотя и слегка горластой оппозиции. В реальности по большей части они были такими же борцами за денежные знаки, как и более удачливое ворьё, а так как знаков на них было выделено мало, а желающих – много, расплодилось огромное количество разнообразных коммунистических партиек, которые с остервенением стали бороться в основном друг с другом, чем с проклятыми буржуинами и олигархами, что, впрочем, понятно: как можно кусать руку кормящую. Впрочем, на Венесуэлу придыхали не только российские левые – сытые и откормленные европейцы тоже считают, что Венесуэла – один из последних бастионов социализма, а потому все нестыковки просто отбрасывают, чтобы не портить свой розовый маня-мирок.

Но мы о Венесуэле. Левая риторика существенно расходилась с практикой чавизма. Начнем с того, что социальной базой режима были люмпены чистейшего разлива – деклассированные элементы, которых даже в теории сложно назвать эксплуатируемым классом просто потому, что значительная часть этих людей банально никогда не работала, а потому некому было их эксплуатировать. Что характерно для люмпенов – и не хотела работать, предпочитая перебиваться от одного случайного дохода к другому. Это не их вина, кстати: так сложилась социально-экономическая обстановка в стране, но ввиду отсутствия классовой самоидентификации понятие классовой принадлежности у них было крайне размытым.

Пришедшие к власти чависты (кстати, сами во многом выходцы как раз из этого социального слоя) прекрасно понимали его настроения, а потому стремительно купили доверие этих людей банальной раздачей подачек. Создать для этих людей стимулы к труду в интересах общественного блага чависты не смогли, да и не ставили перед собой такую задачу, так как экономической программы как таковой у них не было. Смутно они представляли, что социализм предполагает обобществление и национализацию, но дальше этого их познания не простирались. Чавес сам вполне простодушно сообщил аж в 2010 году, что «Капитал» не читал, но считает себя коммунистом. Правда, показания по этому поводу он менял постоянно, называя себя и коммунистом, и троцкистом, при этом умудрялся совмещать в своих воззрениях и Иисуса Христа, и Маркса, и идеолога аргентинского фашизма Чересоле (который был у него даже в советниках) – в общем, такая эклектичность в мировоззрении привела к тому, что боливарианский социализм намертво встал в своей экономической модели на стадии перераспределения. С преумножением же было значительно хуже.

Раз вы кормите люмпенов, обеспечивая их лояльность, но при этом ничего не производите, то единственным источником ресурса становится банальное перераспределение уже имеющегося. Чем Чавес и занимался все годы своего правления. Учитывая, что основным источником доходов в Венесуэле была нефтяная отрасль (в начале правления Чавеса она занимала три четверти всего экспорта, к началу 2012 года – более 95 процентов), то выглядела экономическая политика Чавеса вполне тривиально: вначале нефтяная отрасль была национализирована, затем стала изыматься вся ее прибыль, а затем дошло и до изъятия выручки. Понятно, что поддерживать отрасль на плаву нормальным образом было невозможно, поэтому были разрушены технологические цепочки для решения текущих задач по изъятию прибыли. Суть в том, что венесуэльская нефть чрезвычайно битуминизирована, она по свойствам ближе к сланцевой, поэтому технология добычи венесуэльской нефти предполагала смешение разных сортов - битуминозной и легкой нефти, которая тоже есть в Венесуэле, но довольно в небольших количествах. С целью поддержания выручки легкая нефть изымалась из технологического процесса и шла на экспорт. За десять лет ее запасы фатально сократились, и добыча стала резко падать.

Во время правления Чавеса производство нефти оставалось примерно на одном уровне, хотя и понижалось, но с момента прихода Мадуро произошел резкий обвал. Про Мадуро – чуть ниже, но такая картина возможна только в одном случае – когда причины для обвала были заложены в предыдущий период. Устойчивость отрасли была подорвана, и Мадуро лишь инициировал катастрофу, которая стала неизбежной при Чавесе. Инициирование имело характер чисто административного решения, когда руководство PDVSA было разогнано, а на их место были десантированы генералы, понимавшие в нефтедобыче ровно ноль. Чавес, кстати, тоже пытался уволить профессионалов-нефтяников, что и стало одной из причин государственного переворота в 2002 году, когда он был отстранен и посажен под арест. Тогда команданте после своего возвращения к власти был вынужден вернуть уволенных специалистов, но в итоге задача по полной зачистке нефтянки от профессионалов, которые периодически ставили перед руководством вопрос о наступающем коллапсе, была решена Мадуро. Генералы освободили отрасль от тех, кто хоть на что-то способен, после чего наступило то, что прекрасно демонстрирует график.

Чависты со своими предельно эклектичными воззрениями, бесконечно далекими от какой-либо рациональной теории, в итоге построили в Венесуэле классический вэлфер-стейт, в котором вопросы социальной справедливости решались исключительно через раздачу подачек нищим и изъятие дохода у обеспеченных. Индекс социального неравенства Джини за годы правления чавистов снизился, однако не за счет повышения дохода бедных слоев, а в основном за счет снижения дохода у обеспеченных. Если социальная база чавизма – это люмпены, то логика привела Чавеса к простой мысли – люмпенами должно стать все население страны. Нищими и зависимыми от подачек государства. Назвать это социализмом, мягко говоря, затруднительно, но кого это интересует? Достаточно постоянно, громко и с латиноамериканской экспрессией говорить о социализме с венесуэльской спецификой, чтобы закрыть этот неудобный вопрос.

Естественно, очень быстро руководство Боливарианской республики пришло к выводу, что если не получается сделать счастливыми всех, то немногих – очень даже возможно. И, конечно, этими немногими стали именно они сами. Ну, и их потомство. Очень быстро руководство Венесуэлы и высшая военная верхушка страны превратились в фантастически богатых людей, которые, как обычно, стали строить свой персональный рай за пределами кормовой территории. По разным оценкам, венесуэлькая клика владеет активами порядка 250-300 миллиардов долларов, что выглядит вполне вменяемой суммой, учитывая, что только дочь Чавеса владеет активами, имуществом и счетами на общую сумму от 2,5 до 4 миллиардов долларов. Естественно, все эти полезные штуки складированы далеко от родины – в США, Андорре, других местах. Впрочем, воры везде одинаковы – достаточно взглянуть на российскую «элиту».

В чем принципиальная разница между вэлфер-стейт и социальным государством? В принципах, конечно. Социальное государство строится на взаимных обязательствах между личным и общественным. СССР (при всех перекосах это, безусловно, было социальное государство) решал задачу равного и общего доступа к общественным благам через общественные фонды. Из которых ресурсно обеспечивались низкие (а значит, доступные) цены на транспорт, ЖКХ, отдых, продукты, бесплатная медицина, образование и так далее. Взамен все население было обязано трудиться, праздность под названием тунеядство было уголовно наказуемым деянием. Логика проста – нельзя только потреблять созданное другими, нужно вносить и свой вклад в общественную копилку. Кстати, такого рода модели – не изобретение социализма, в империи инков обязательный общественный труд распространялся вообще на всех, включая и императора Сапа-Инку. Взамен население имело весьма приличное по тем меркам социальное обеспечение и помощь из соответствующих общественных фондов, хотя они назывались, понятно, немного иначе.

Вэлфер-стейт – гораздо более примитивная модель социальной защиты. Базируется она на распределении некого количества благ среди отдельных (что важно – не всех) социальных групп, причем, взамен от них не требуется ничего. Кроме политической лояльности, понятно. Очевидно, что стимул, принуждающий человека развиваться, в такой модели отсутствует напрочь. Наоборот, практически мгновенно вырабатывается привычка ко внешней помощи, которая теперь воспринимается как обязательная дань государства. И прекращение (или снижение) этой помощи иждивенцами воспринимается чрезвычайно болезненно, так как они формируют свои стратегии и модели поведения, исходя из постоянного наличия этой обязательной помощи.

Путин, к примеру, создал такой вэлфер-стейт на территории Чечни. Фактически, откупаясь от нее массированными вливаниями, распределение которых стало инструментом создания механизмов лояльности местной правящей верхушки. Нетрудно понять, что произойдет, как только поток этой помощи станет существенно меньше или иссякнет вообще – психологически чеченское общество и в особенности руководство республики развращено и воспримет прекращение выплат чрезвычайно враждебно. Это, кстати, та мина, которая обязательно рванет, когда путинский режим, наконец, займет свое достойное место в ряду самых людоедских режимов, ушедших в историю. И как именно ее разминировать, чтобы не повторить кошмар девяностых – большой вопрос.

Теперь с этой проблемой пришлось столкнуться режиму Мадуро. У люмпенизированного населения Венесуэлы была совершенно объективная необходимость и потребность поддерживать режим, пока он обеспечивал им минимальные потребности буквально на животном уровне, но теперь столь же объективно оно чувствует себя обманутым и ограбленным: уже есть цифры социологических опросов, где до 80% опрошенных категорически против режима. Что вполне согласуется с моделью вэлфер-стейт, где лояльность вытекает не из взаимных обязательств, а является возмездной платой за регулярное получение подачек. Нет подачек – нет лояльности.

Вообще, простые и примитивные распределительные модели нежизнеспособны в долгосрочной перспективе. Лишь взаимные обязательства, сложная система отношений внутри общества и между обществом и государством как агентом по распределению общественного продукта создает базу для социального согласия. В рамках первобытных моделей и сценариев относительно устойчивы лишь самые примитивные социальные субъекты. Именно поэтому любой клептократический режим стремится к предельному упрощению социального организма общества и государства: чем более архаичным и диким оно является, тем более устойчива модель, в которой лояльность обеспечивается откупом и отказом от любых обязательств друг по отношению к другу. Чем меньше социальных обязательств – тем шире рентная база, которую можно перераспределять в свою пользу. Логика примитивная, но вполне рабочая. Поэтому все мафиозные и клептократические режимы валятся в своем развитии в дичь и архаику, а значит, в случае возникновения неблагоприятных внешних обстоятельств именно они становятся первыми жертвами любого серьезного кризиса.

Венесуэльская модель «боливарианского социализма» исчерпала себя полностью. У нее нет ресурса для продления своего существования. Даже если Мадуро сегодня зальет кровью страну, ему нечего предложить народу – резервы закончились.

Самое простое – это видеть в происходящем в Венесуэле «руку госдепа». Такой подход позволяет свести системные противоречия чавистского режима к неким внешним факторам. Не давая провести до боли знакомые нам аналогии с нами самими. В реальности венесуэльский кризис – это мы, только в ускоренной перемотке, так как Венесуэла не имела возможности пользоваться созданным до нее могуществом и ресурсной базой второй экономики мира, как мы. Россия гораздо более устойчивый социальный субъект, но лишь потому, что три поколения наших предков трудились, создавая ту базу, которую теперь навылет разворовывает путинский режим. Во всем остальном он мало чем отличается от венесуэльского – во всяком случае, в принципах и подходах. Риторика – да, разная, но суть одна и та же – обогащение правящей клики за счет полного истощения накопленного до них национального богатства. А значит, и конец режимов будет примерно одинаковым, разве что с последствиями у нас, видимо, будет гораздо хуже.