Шкаф

Богдан открыл своим ключом входную дверь и прошел в прихожую. Включил свет. Попытался поставить тяжелый портфель, набитый бумагами, на подзеркальник трюмо, но портфель выскользнул из его руки и шлепнулся на пол. Богдан поднял его и водрузил все-таки на подзеркальник. Снял пальто, повесил на прикрученные к стене ветвистые оленьи рога, служившие в доме вешалкой для одежды. Сел на банкетку и принялся снимать обувь.

Задержался на несколько минут, чтобы отдышаться. Он обвел глазами прихожую. Все как много лет назад. Этот частный дом принадлежал еще его родителям, а до них – деду и бабке. Добротный красивый дом. Из квадратной прихожей двери налево вели в столовую, кабинет и кухню. Двери направо – в гостиную, гардеробную и ванную. Дверь прямо – в спальню.

Богдан сохранил в своем доме дубовую мебель старых времен, даже не столь старую, как старинную, принадлежавшую еще его прабабке и деду, она была прочна и красива. Ничего не стал менять на современное, модное, из прессованных опилок. Его жена Люба, которую он привел в дом 15 лет назад, смотрела на Богдана влюбленными глазами и была согласна на все. Родом из бедной семьи, она выросла в нужде, в коммуналке на 10 семей, все в окружении Богдана ей казалось необычным и дорогим.

Он повернул ручку двери и шагнул в спальню. Люба уже спала на широкой кровати, украшенной вставками из карельской березы на изголовье и изножье.

Богдан залюбовался ее рыжими кудрями, разметавшимися по подушке, белым нежным горлом. Провел слегка рукой по ее лицу. Люба открыла глаза и улыбнулась.

- Ты не улетел? – спросила она.

- Нет, рейс отложили на несколько часов. Я три часа просидел в аэропорту, объявили, что откладывается еще на три. Решил смотаться домой, отдохнуть. В крайнем случае, переоформлю билет на завтра. Я никуда не опаздываю, один день роли не играет.

Люба села в кровати, натянув красный халат на колени.

- Почему ты спишь в синтетике, в халате, – спросил Богдан. – У тебя же много спального белья из натурального шёлка.

-Да, так, устала очень, схватила первое, что попало под руку, – ответила Люба.

- Как я люблю наш дом, – сказал Богдан, присаживаясь на краешек кровати. – Нашу уютную спальню, - он обвел глазами комнату. – Ты знаешь, вся эта мебель и этажерка с визитницей, и кровать, и стол этот огромный, все-все принадлежало еще моей прабабке, а она была фрейлиной самой Великой Княгини Марии Федоровны. Тут много что из подарков царской семьи. Вон та керосиновая лампа с ангелочками, например. Конфетница из богемского стекла. Семейная легенда гласит, что прабабка моя Елизавета была возлюбленной одного из младших братьев царя, интересно какого именно. Я слышал обе версии – то ли Георгия, то ли Михаила. Но это не важно. Здесь дух моей семьи, ты чувствуешь это?

Люба пожала плечами.

- Ты мне это все рассказывал уже. Еще когда я только сюда к тебе переехала.

- Да, да, я помню, но что-то на меня накатила сентиментальность, прости. Одевайся, поедешь со мной в аэропорт.

- Зачем? – встрепенулась Люба, – поздно уже, когда я спать лягу?

- Разве ты не хочешь меня проводить? Посадишь в самолет и заберешь домой машину. Заведешь в гараж.

- Но ты же можешь оставить ее на платной стоянке. Ты всегда раньше так делал.

- Раньше я всегда улетал на два дня не больше. А сейчас, не знаю, насколько задержусь. Зачем ей столько на стоянке стоять. И тебе может понадобиться, вдруг захочешь куда-нибудь съездить, к своей маме, например.

- Поеду на маршрутке.

- Зачем? Переполненная, грязная, люди чихают, зараза в воздухе носится. Проводишь меня в аэропорту и на машине поедешь домой. Это самый рациональный вариант.

Люба колебалась. Богдан взял со спинки стула платье, чулки, бюстгальтер и протянул жене.

- Одевайся!

Люба медленно, неохотно, принялась одеваться. Она хмурилась и никак не могла затянуть на спине молнию на платье. Богдан подошел и помог ей.

- Твое пальто в гардеробной?

- Нет, в прихожей.

Богдан еще раз обвел взглядом привычную обстановку в спальне.

- Почему ты оставляешь ключ в дверце шкафа, – спросил он. – Утром придет эта Дина, убирать, а ты при этом принимаешь душ, зачем ты так доверяешь чужому человеку? На той неделе я не мог найти свои запонки и до сих пор не нашел.

- У меня-то из женского ничего не пропало, – возразила Люба, – уж скорее она взяла бы что-то из моих украшений или косметики. Она убирает у нас давно.

- Чужая душа – потемки. Не надо рисковать. В этом шкафу много очень дорогих вещей, в левом отделении, в ящиках. В любом случае, ты соблазняешь человека, вводишь в соблазн – это тоже грех.

Богдан подошел к шкафу, большому, как все в этой комнате, из светлого дуба, с такими же вставками из карельской березы, как на кровати. Повернул в замочной скважине бронзовый ключ с завитушками и положил его себе в карман.

- Да положи ты его в шкатулку, – сказала Люба, – зачем ты в карман кладешь, она же не будет искать ключ, если что, по всей квартире. Ты раньше его всегда клал в зеленую шкатулку, что за приступ подозрений? К чему это? Ты и мне, что ли не доверяешь? Я знаю, что там только твои вещи, но я же не Дина, что за шутки неприличные?

- Отдам в аэропорту, – хмуро произнес Богдан, – пошли. Я уже опаздываю.

Он схватил жену за руку, они вышли в коридор, затем на лестницу. Богдан запер входную дверь на верхний и нижний замки и быстро пошел к выходу. Люба поплелась за ним.

Он открыл перед женой пассажирскую дверцу, усадил ее и перешел к своей двери. Люба наблюдала за ним с тревогой, что-то в его поведении было странным, необычным. Таким она мужа никогда не помнила.

Серебристое «Вольво» двинулось с места. Выехало за город на трассу. В ночной темноте бежавшие им навстречу машины казались непрерывным потоком светлячков.

- Поздно уже, а столько машин, – отрешенно произнесла Люба.

Казалось, она решает какую-то трудную для нее задачу, хотя жизнь с Богданом вроде бы и не ставила перед ней никаких задач, тем более сложных.

Прошло полчаса или чуть более, когда Богдан повернулся к жене.

- Я никуда не лечу сегодня, – сказал он. – Конференцию отменили, поэтому я вернулся.

- Что? – выдохнула Люба, – так зачем же мы едем в аэропорт?

- Выглянь в окно. Разве это дорога в аэропорт?

Она выглянула и отшатнулась от окна. Да, еще минут пятнадцать назад она заметила, что прекратился поток светлячков на дороге, но не придала этому значения. Богдан затормозил, и авто мягко остановилось среди тьмы, которую освещали только звезды в редких провалах между тучами и маслянистый отблеск света от воды, простиравшейся перед ними, насколько хватало глаз, потому что дальний край водного зеркала тонул в густой, вязкой тьме.

- Где мы? – со страхом спросила Люба.

- Сухой лиман, – коротко ответил Богдан.

-Зачем? Зачем мы здесь? Что случилось?

- Случилось то, что я запер твоего любовника в дубовом прочном шкафу, забрал ключ, и он оттуда уже не выйдет. Никогда.

-Ты с ума сошел! Какой любовник? Ты болен! У меня никогда не было никакого любовника! Сумасшедший, ревнивый псих, что ты выдумал!

Богдан крепко сжал ее руку своей, она вскрикнула от боли.

- Не лги! Терпеть не могу лжи. Лучше не выводи меня из себя. Говори, когда это у вас началось?

- Я не знаю, о чем ты! У меня никого нет, ты бредишь, не в первый раз бредишь! Тебе лечиться надо!

- Я давно подозревал. Ты стала какой-то веселой, без всяких причин.

- Радость жизни не означает, что я изменяю мужу. Я люблю тебя, ты дал мне в жизни все, у меня просто нет никаких огорчений, почему мне не радоваться жизни? Это же не доказательство! Зачем ты привез меня сюда, вернемся в город, здесь темно и страшно!

- Ты никогда не вернешься в город. А он никогда не выйдет из шкафа. Его никто не выпустит до тех пор, пока не хватятся тебя твои родители, начнут искать, отправятся к нам домой, почуют запах из шкафа, откроют и оттуда вывалится уже дохлый он. Твой скелет в шкафу, твой грех. С левой стороны – полки и ящики, значит, ты его запустила в правую сторону, где мои костюмы. Она узкая, ему там неудобно сейчас, наверное. Интересно, что он думает по поводу моего одеколона, которым пахнут мои вещи? Ему нравится или нет?

- Сумасшедший! Я боюсь тебя! Почему я никогда не вернусь домой?

- Потому что ты утонешь в грязной воде лимана. Я задушу тебя, привяжу монтировку для тяжести и сброшу в лиман. А он останется в шкафу. Там тесно и узко. Но дубовая дверь толщиной три сантиметра не поддастся. И замок он тоже не сможет выбить, у него просто не будет места для размаха. Замок старинный, крабовый, сейчас такие в мебель не вставляют. У него просто нет шансов. Ни одного.

Люба замерла в страхе. Она тяжело дышала, пальцы тряслись мелкой дрожью.

- Ты сможешь меня убить? Свою жену? Свою любимую, самую родную жену на свете, как ты меня называл. Но ведь тебя посадят за двойное убийство, это пожизненное, зачем тебе это?

- Убийцей будешь числиться ты. Я купил два билета на поезд Одесса – Чоп. Они именные, но в поезде никто не проверяет, кто сел, кто не сел в поезд. Когда найдут труп твоего любовника, вина падёт на тебя, понятно же, что именно неверная жена посадила человека в шкаф, а не муж. Возможно, с целью какой-то мести, разве так не бывает? А мы якобы просто уедем, но на самом деле уеду я один, ты останешься здесь в глубине лимана.

В отчаянии Люба бросилась целовать его руки, опустилась на пол, на колени, насколько это позволяла теснота авто.

- Любимый, родной, не делай этого не бери грех на душу, не убивай, давай вернемся в город, я прошу, молю тебя, не убивай, я жить хочу!

Богдан поднял жену с пола, усадил на сиденье.

- Женщина не должна целовать руки мужчине, не должна становиться перед ним на колени, и я не хочу, чтобы это делала ты.

- Но как мне доказать свою невиновность, ты не веришь мне, а мое сердце разрывается от боли. Я верна тебе, у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить. Ты мнителен и ревнив, но из-за пустого подозрения убить родного человека… Женщину, жену… Ведь ты не сделаешь этого, правда?

Богдан протянул руку и погладил жену по голове.

- Сделаю, – тихо и спокойно сказал он.

Люба в ужасе смотрела на него. По ее щекам покатились крупные, прозрачные слезы.

- Я хочу поделиться с тобой воспоминанием, – сказал он. – После окончания биофака я проходил стажировку в селекционном институте. Мне поручили отвести на убой телочку, молоденькую корову, которая была заражена вирусом, опыт был окончен, и ее следовало умертвить. Я тянул её за веревку, а она сопротивлялась, упиралась ногами, кричала и из глаз ее катились слезы, такие же, как у тебя сейчас. Животное четко осознавало, что ее ведут на убой и не желало расставаться с жизнью, даже страдая от вирусного заболевания. Да, жизнь ценна в любом ее виде, ты права.

- И чем кончилось? – прошептала Люба.

- Я оттащил ее к месту забоя. Я сделал то, что был должен сделать. Она была носителем вируса, от нее могли заразиться другие животные. Ее следовало умертвить, а тушу сжечь.

- Но я не животное, я не заражена вирусом, я невиновна, как ты не можешь понять? Умоляю, давай вернемся в город, к людям, к прохожим на улицах, к огням фонарей, я с ума сойду от страха, от этой зловещей темноты! Я невиновна, клянусь тебе, чем хочешь, клянусь! Не было этого, нет, нет, нет!

Она била рукой по черной коже, которой было обито торпедо машины, и громко кричала от ужаса и неожиданности свалившейся на нее катастрофы.

Над гладкой темной массой лимана пролетел ветерок, сморщил воду, покачал тонкими, гибкими ветвями плакучей ивы, принес запах тины и лопотанье лягушек.

Человеку в шкафу тоже было страшно. Очень тесно, тело замлело от неподвижности, костюмы, висевшие в шкафу, удушливо пахли туалетной водой Ван Миллион от Пако Рабан. В другое время он бы с удовольствием вдыхал этот запах, но сейчас, сконцентрированный в тесном пространстве, пропитавший не только ткани, но и само дерево клетки его заточения70 смна170 см, даже шеи не выпрямить, запах казался человеку издевательским, мучительным, элементом той пытки, которой он был подвергнут так неожиданно. Он раз за разом пытался выдавить плечом дверь, но ему не удавалось сделать это. Человек слышал диалог хозяев квартиры, знал о том, что муж, на чью собственность он покусился, положил ключ от шкафа в карман, и понимал, что спасение его не близко, но уговаривал себя, что самолёт, в конце концов, улетит, а она вернется и выпустит его из плена. Надо только подождать.

- Открою тебе тайну, – сказал Богдан, – небольшую, но все-таки. Я вернулся на полчаса раньше, чем вошел в нашу супружескую спальню. Я вошел тихо, чтобы сделать тебе сюрприз, но сюрприз преподнесла мне ты. Я услышал твои стоны и вскрики в спальне и понял, что ты не одна. Я стоял и слушал, и медленно умирал. Потом вы успокоились и принялись говорить обо мне. Я все слышал. И умирал снова. Потом я тихонько вышел и зашел еще раз. Но уже шумно. Я специально уронил портфель на пол, чтобы вы услышали. Я медленно снимал обувь и пальто. Шаркал ногами. Я знал, что из спальни ему некуда деваться, только в этот шкаф. На окнах решетки, других дверей из спальни нет. Ты укажешь ему на шкаф, правое отделение, там, где узко. И он просидит там сутки, может больше, пока задохнется, в шкафу нет щелей, ему нечем будет дышать. Повернуться он не сможет, тело будет болеть все больше и больше от застоя кровообращения. А я убью тебя здесь, и тело сброшу в лиман. И уеду. Сегодня мне стал противен родительский дом. Загранпаспорт и банковские карточки у меня в портфеле. Я все продумал.

Люба смотрела на него с ужасом. То, что конец ее близок, что муж не раздумает, не пожалеет, доходило до нее все четче и четче и, наконец, заслонило даже тревожные мысли о запертом в шкафу любовнике. Отчаяние охватило ее. А Богдан продолжал допрос.

- Он там голый? Не успел одеться? Он вывалится оттуда голышом? Это будет очень смешно. Голый труп, уже начавший разлагаться. Голый и беспомощный. А одежда его где? Я не увидел ее. Только твое платье и чулки на стуле, а ведь ты на ночь всегда раздевалась в гардеробной и надевала шелковое белье. Вы спешили, да? Некогда было зайти в гардеробную? Так где же его вещи?

- На полу под кроватью, я задвинула их туда ногой.

- Значит, он тоже спешил, бросил свое тряпье на пол, как полагается в дешевых фильмах о борделе. Невтерпеж ему было, этому мачо. Дешевка, какие же вы оба дешевки!

- Но ведь ничего такого не произошло, ты так остро воспринимаешь эту мелочь, зачем? Любимый, мы не в 19 веке живем, сейчас не те отношения. Смотри, люди живут втроем и шведской семьей, и свингеры есть, и никто из этого не строит проблемы, тем более не убивает, прошу тебя, успокойся, давай вернемся домой. Время идет, моральные ценности меняются, общество меняется в целом, разве то, что произошло, стоит моей жизни?

Богдан сидел, не шевелясь, молча, и Люба начала успокаиваться тоже, ей показалось, что ее слова доходят до мужа, и появилась надежда, что все окончится хорошо. Она перестала плакать и попыталась воззвать к общим воспоминаниям светлых дней первой влюбленности, когда они не могли наговориться, надышаться друг другом. Традиционное между любящими со стажем «А помнишь как...» вроде бы успокаивало Богдана.

- Я понимаю, ты современная женщина. А я нет. Я всегда мечтал о женщине-подруге, с которой проживу всю жизнь от начала и до конца, без измен и потрясений. Которой можно будет рассказать все-все, и не бояться быть неправильно понятым. Я вырос в интеллигентной семье, где никогда не слышал мата, никто не пил водку и пиво, и это конечно смешно на фоне современной жизни, но когда один из моих дядьев загулял от жены, собрался семейный консилиум, и общими усилиями вернули неверного супруга к законной жене. Тебе смешно это, да?

- Нет, – прошептала Люба.

- Смешно, я знаю. Свобода личности, свобода слова, свобода эксгибиционизма, свобода вуайеризма.

- Это все крайности, они не имеют к нам отношения.

- Имеют. Эксгибиционизм точно имеет. Я совершенно не могу понять этого фейсбучного разгула откровенности, срывания всех покровов с себя, своей личности. Не понимаю выставления на показ своих чувств, описания своих проблем, разводов, и болезней. Зачем? Должны же быть какие-то рамки, какая-то дистанция между людьми. Люди снимаются и выставляют себя в нижнем белье, или совсем голыми. Мой знакомый профессор, доктор наук, выложил свое селфи в трусах знаменитой марки белья, описал, что он ел и пил на пикнике. Эти трусы и пикник для него символ жизненного успеха? Люди возвращаются к животному началу, теряя на пути эволюции понятия сокровенности, потаённости своего Я. Так что гибель твоего любовника голышом, среди чужого белья, совершенно закономерна и справедлива. И, кстати, зачем ты выставила на ФБ наши фото в домашнем виде?

- Все так делают, – ответила Люба и подумала, он сел на свой обычный конёк, на эту тему может говорить долго. Может еще все-таки обойдется? Господи, молю тебя, сделай так, чтобы он передумал, сделай так, чтобы он пожалел меня, молю тебя, Господи, я так хочу жить!

- Но ведь это личное, интимное, – продолжал Богдан, обводя глазами простиравшуюся перед ними гладь тёмной воды, – зачем ты впустила в нашу жизнь огромное количество людей, разве личная жизнь не священна, разве она не только для нас двоих? Любовь, самое сокровенное чувство, секс – форма высшего единения тел и душ. Да, не только тел. Но и душ.

- Секс дан человеку для размножения. Но ведь не каждый акт любви заканчивается зачатием, значит, секс дан живому существу просто для удовольствия, разве не так, – проговорила Люба, стараясь затянуть разговор в отчаянной надежде, что кто-то еще заедет на этот берег и спасет ее, или случится чудо, вон оттуда, с неимоверной высоты, слетит метеорит и шлепнется на мелководье, жарко красный, вода зашипит, поднимется паром, и Богдан бросится искать его. Ведь это невероятно, это недопустимо, чтобы сейчас закончилась ее жизнь, она еще такая молодая, такая красивая, разве ей время умирать из-за ничтожного пустяка? Господи, помоги, да что же ты медлишь, Господи!

Запах туалетной воды Ван Миллион стал уже громоподобным. От него ломило в висках. Человек скинул вниз вешалки с костюмами хозяина дома, они легли внизу скомканной массой, стало легче поворачивать голову, но все равно, в затылке нестерпимо ломило, хотелось выпрямиться во весь рост, но для этого не хватало нескольких сантиметров, голова была наклонена уже несколько часов. Или сколько? Он потерял ощущение времени. Попытался сесть, чтобы выпрямить шею, но не помещались колени. Когда уже кончится эта пытка, где же она, его избавительница!? Неужели не понимает, что с ним сейчас происходит, как он мучается. Муж ее не отпускает, пока не улетит самолет? А если рейс опять отложат? Он сейчас просто потеряет сознание и рухнет вниз. Нет, не рухнет, останется стоять, как скорченная мумия в вертикальном пыточном саркофаге. Может, эта сучка забежала в Дьюти Фри? С нее станется, роется сейчас в ворохе шелковых платков Гермес… он сейчас задохнется… как можно так обращаться с живым человеком… этот жуткий запах Ван Миллион, запах страха и боли, запах хозяина. Хозяина дома, хозяина костюмов, хозяина положения… как ноет шея…

- Знаешь, я думаю, – продолжал Богдан, – что сексуальный акт является актом слияния двух биополей любящих людей, не только тел и сердец, но и биополей, это священнодействие, оно так и почиталось в древних культах. И любовь возникает тогда, когда одно поле находит себе подобное, и притягивается к нему. Нельзя относиться к… Так, тебе это не понятно, ладно. Хорошо, я объясню тебе: ты осквернила не только наше супружеское ложе, ты осквернила память моих предков, память поколений, тех, кто прожил свои жизни честно и безупречно, кто создал потаенный дух чистоты и чести этого дома, в котором до тебя не было измен, который ты уничтожила. Смешно, но единственная вещь, которую ты внесла сюда, те оленьи рога, которые я повесил в прихожей, как вешалку. Откуда они у тебя, ты никогда не рассказывала.

- Брат заработал, когда ездил на Север за рублем, у начальника не было денег в последний день, он часть зарплаты отдал рогами, а я выпросила у брата. Они ведь такие красивые. И это да, пусть мелочь, но мне хоть рога принадлежат, все остальное твое, моего ничего нет, ты меня всегда в этом упрекал, – втягивая Богдана в дальнейший разговор, Люба пыталась смягчить его сердце, а главное, выиграть время в ожидании какого-нибудь немыслимого чуда, которое спасет ее от погибели. Вот уже полчаса они разговаривают, может он просто пугает ее? Может, помучает и простит?

Да что такого она сделала, в конце концов?

- Обычный мотив, – усмехнулся Богдан, – привычный слезливый мотив человека, вышедшего из низов, который никогда не простит другому тот факт, что другой родился в достатке, даже если этот другой свой достаток с ним разделит поровну. И даже если не поровну, если все отдаст, то все равно не простит. Ведь именно поэтому ты решила унизить меня в моем доме на кровати, принадлежавшей еще моим родителям, на которой они зачали меня. Именно поэтому, да? Вы ведь могли поехать в отель, в нейтральное место, но вы хотели осквернить мое ложе, потому что оба ненавидите меня. Я узнал его по голосу, он, мой ассистент на кафедре, ненавидит меня за то, что бездарен и бесперспективен, ты – за то, что я вытащил тебя из нищеты. Вы называли меня «старикан» и смеялись. И так вы все, выставляете напоказ импортное нижнее белье, трусы, голое тело, и прячете в шкафу не видные никому скелеты, свою ненависть друг к другу. Вы все на самом деле, хоть кого-нибудь, да ненавидите. Ненавидите по пустякам, из зависти или даже просто так, за то, что человек относится к другой социальной группе, за то, что «чужой». И зачем ты врешь, я никогда не попрекал тебя тем, что дал тебе богатую, сытую жизнь, зачем ты врешь? Давишь на жалость? Не выйдет у тебя ничего, ты проиграла этот поединок со мной. Вы оба проиграли. Я старикан, я один против вас двоих, но я выиграл, а вы проиграли!

Богдан вышел из машины, обошел ее, взялся за ручку и потянул на себя. Люба, отчаянно вопя, вцепилась в дверь изнутри, но дверь открывалась, все больше и больше, пока Богдан не смог вытащить жену наружу и, заломив ее руки у нее за спиной, повёл ее перед собой.

Человек в шкафу изнемог от усталости, боли в мышцах и страха, который накатывал на него волнами, бросая то в отчаяние, то в тупое застывшее ожидание избавления. Он начинал понимать, что случилось нечто, вышедшее из обычного ряда событий, что не могла женщина столько времени отсутствовать без серьезной причины, не могла просто тупо бросить его на смерть, а то, что смерть от удушья и нарушения кровообращения вполне возможна, доходило до него все четче и четче. Страх поднимался снизу от пяток, сжимал его желудок, стучал железными молоточками в виски. Ему захотелось по малой нужде, но он понимал, что если не выдержит, то ему придется стоять ногами в собственной луже, и, что когда его откроют, а ведь когда-нибудь его откроют, живым или мертвым, то такой позор… нет, нельзя. Он корчился и стонал.

Громко вопящая от ужаса, извивающаяся в руках Богдана Люба внезапно заметила, что Богдан ведет ее не к воде, а в противоположную сторону, к шоссе. Она замолчала и перестала сопротивляться.

Богдан довел её до обочины и остановился.

- Стой спокойно. Сейчас без десяти минут одиннадцать. Ровно в одиннадцать пройдет последний рейсовый автобус Овидиополь – Одесса. Ты сядешь на него, поедешь домой, соберешь все свои вещи и уберешься из моей жизни навсегда. Вот деньги, дашь водителю за проезд.

Люба тяжело дышала, она никак не могла прийти в себя, поверить, что все кончилось, что это не шутка, и что Богдан не раздумает и не потащит её обратно, к воде. От пережитого стресса, от смерти, которая уже заглядывала ей в лицо с любопытством злорадствующей чужому горю соседки, Люба напрочь забыла о запертом в шкафу источнике своей беды.

- Люба, – окликнул ее Богдан. Он держал в руке бронзовый ключ с завитушками, с вензелем мастера, жившего лет сто назад.

Швырнул ей ключ, ключ хлопнул ее по щеке, свалился по телу вниз и утонул в придорожной грязи.

Люба наклонилась, поискала пальцами, нащупала его, подумав, завернула подол платья, вытерла им ключ и положила в карман пальто. На небе уже стояла полная луна, и когда Люба завернула подол платья, осветилась ее нога в черном чулке с кружевной резинкой на бедре, сочная нога безупречной формы.

Откуда-то из серой тьмы приползла в голову Богдана мысль: а ведь никогда больше… и уползла обратно, оставив по себе царапину тонкой пронзительной боли.

Слева показались фары рейсового автобуса, Люба выбежала на дорогу и замахала руками. Богдан подождал, пока в прямоугольнике открытой двери скрылась ее фигура. Ждал, она обернется, посмотрит на него в последний раз? Она не обернулась…

Автобус покатил направо, к Одессе.

Серебристое «Вольво» развернулось и двинулось в противоположную сторону.

24 ноября 2019 года.

Примечание: Скелет в шкафу; (англ. Skeleton in the closet или Skeleton in the cupboard) — английское идиоматическое выражение, означающее определённый скрываемый факт биографии (личный, семейный, корпоративный и т. д.), который в случае его обнародования способен нанести значительный урон репутации. Исходя из контекста, эта фраза может быть понята как спрятанный в доме труп, пролежавший столь долго, что успел разложиться до состояния скелета.