Прибежище

Её трижды вызывали на бис. Она выбегала легкой походкой, снова повторяла свой коронный номер – а капелла, взлетая от низких нот на самый верх и обратно, потом сбросила туфли на высоком каблуке, побежала босая на авансцену. Зал зашелся в аплодисментах. В голове мелькнуло, может сбросить еще шелковый плащ, рвануть завязку и небрежным движением скинуть на пол, остаться в одном облегающем платье? Нет, это будет похоже на стриптиз, надо соблюдать тонкие границы классики и вкуса. Она и так уже эпатировала публику, визжащую от восторга, своими босыми ногами, щиколотками, засвеченными из-под слегка поддернутого подола. Мари подбежала к краю рампы и раскинула руки в знак объятия. Она действительно готова была обнять их всех, хлопающих в зале, стариков и старух, молодых женщин и мужчин, за их аплодисменты, за их любовь, крики восторга…

К её ногам полетели букеты.

Она ступила шаг вперед и ощутила босыми пальцами приятную бархатную прохладу лепестков.

Тропинка начиналась от большой поляны и шла к самой хижине. Мари Эстелла вышла на нее случайно, когда блуждала по лесу, ища в нем сочувствия себе и размытые отголоски детства, покоя и безопасности, которые сопровождали ее в том далеком черниговском лесу, когда ей было лет восемь или десять… Она точно не помнит, сколько ей тогда было, вообще пытается забыть ту обычную жизнь, которая была у нее до того, как она стала Мари Эстеллой, даже имя то, настоящее, бывшее, своё, не хочет называть даже про себя.

Тогда можно было еще все поменять, пойти по другому пути.

И тогда, когда уже стала звездой, тоже можно было все поменять…

Что случилось, то случилось.

В лесу она гуляла с дедом, он держал ее за ручку и рассказывал, какая птичка поет в данный момент, как поет, в какой октаве. Дед был певцом и музыкантом, пел в военном хоре. От него, наверное, и перешел к ней голос, красивое контральто и любовь к музыке.

И в той, уже взрослой, роскошной жизни тоже можно было все поменять, не пойти на поводу у режиссера, отказаться прыгать в воду с борта шхуны, ведь было так высоко. Когда она стала на борт, у нее закружилась голова. Но главное, вода внизу, почти ледяная, градусов восемь, кажется… или даже шесть. Так ли нужна была эта сцена прыжка, ведь не основная, проходная сцена… но он хотел, а она послушно выполнила… Он не просто режиссер, а тот, от чьего взгляда замирало ее сердце. Она не нашла в себе силы ослушаться.

Зачем ее вообще понесло в это кино…

У нее было все, успешная карьера востребованной певицы, слава, деньги, шелковые платья, расшитые стразами, духи всегда за 100 долларов, не меньше, особняк на берегу моря, любящий муж. Никаким он не был любящим, но все-таки муж. Покой и стабильность. Захотелось еще большей славы? Попробовать себя в съемках фильма? Нет, не в том было дело. Сначала вполуха слушала ассистента по актерам, у нее все было расписано по дням и гастроли на носу. Но, когда приехала на студию, вошла в комнату съемочной группы и увидела его …

Поняла, что пропала, на все пойдет, и откажется от гастролей.

Дура, дура, замужняя дура, мягкотелая дура, ты не защитила свой Божий дар, Мари, променяла его на кого, на что? На такое ничтожество? Разве можно так, пренебречь собой и рвануть за ним в пропасть, выполнять всего его дурацкие хотелки. Это трюковая съемка, она не обязана, могла потребовать дублера, не хватило духу…

Как горько и больно.

Обладая врожденным безупречным вкусом, она видела многие режиссерские промашки, ошибки в костюмах, непопадание грима в образ, понимала, что он бездарен, что она снимается в халтуре, дешёвке, но не смогла отказаться.

Плавать она умела, ласточкой вошла в воду, ледяная пелена воды охватила ее, захватило дух. На берегу ее растерли водкой, дали выпить полстакана внутрь. От волнения она даже не опьянела.

А вечером запершило в горле. К середине ночи она проснулась от такой боли, какой никогда не испытывала при ангине. Дешевая гостиница в Абхазии, забытое Богом место, даже медпункта в гостинице не было. Она постучалась в номер ассистента, знаками попросила вызвать ей скорую помощь, говорить уже не могла.

Ее отвезли в Гагры в больницу. Режиссер и директор фильма обвиняли друг друга, съемки срывались. Дальнейший ужас настолько захватил Мари Эстеллу, что о судьбе фильма она уже и не думала. В больнице ей предложили полоскание горла, инъекции антибиотиков и капельницу с каким-то препаратом, поддерживающим сердце. Боль в горле была настолько сильной, что Мари не могла сделать даже простой глоток воды. Когда она пыталась глотнуть, от боли у нее темнело в глазах, вода и жидкая пища выливались наружу.

Десять дней лечения дали небольшой результат, и Мари самолетом в сопровождении прилетевшего к ней мужа отправилась в Киев. Там в клинике Мединститута пролежала еще десять дней и, наконец, смогла есть, пить и разговаривать.

Но… не петь.

Вместо мягкого, бархатного контральто из ее горла вырывались странные, грубые скрипящие звуки.

На голосовых связках образовались рубцы вследствие перенесенного воспаления, разводя руками, объясняли врачи. На том жизнь не кончается, найдите себе другое занятие, не всем же петь на сцене, доброжелательно советовали они.

Для них – просто один из врачебных казусов. Для нее – катастрофа, крах всей жизни. Но кто она для них такая? Прошли мимо и забыли, каждый день приводит в клинику новых больных со своими историями, и для каждого своя история самая важная...

Он петлял по лесу уже третьи сутки. Заметал следы, но вроде все было спокойно. Вроде ему повезло, то ли не ищут, то ли конвойные были пьяны и не сразу хватились одного минуса на полустанке, или не в ту сторону побежали. Черт, таки да, кажись, ему свезло, но выходить на люди рано. Расклеят, ведь, его фото всюду, где можно. Есть хочется страшенно. Каких-то ягод пожрал, от которых живот болит. Вот только тот зайчонок дал ему силы. Нашел нору с заячьим семейством, родителей не было, трое зайчат, мелкие еще. Схватил одного, скрутил ему шейку, тот и не пискнул. С собой были спички, руками освежевал и поджарил. Потом его долго тошнило от этого воспоминания.

Мари окончательно поняла, что с ней произошло, только когда вернулась из киевской клиники. Одна ходила по своему большому дому, муж как раз уехал в очередную «командировку», домработница выходная. Она обходила все углы, вот ее любимое пианино, комнатное, «Стейнвэй», вот тут у окна в сад она любила распеваться. Почему это все ушло, куда? Из её горла вырываются какие-то странные звуки. Это не её горло. Оно всегда было так послушно ей. Что же случилось так неожиданно и что впереди? Нет, это невозможно, невозможно!

Её окружала тишина. Плотная, зримая, как грубое армейское сукно, она больно сдавила ее тело. Даже сквозь оконное стекло не долетали никакие звуки, не скрипели половицы, не бормотал что-то свое холодильник. Тихо. Вот так будет всегда – одиночество и тишина… Беспомощность, безвыходь…

Она рухнула на колени посреди гостиной, била руками себя по голове и вопила: – Почему, почему, почему? Ты дрянь, Мари, ты безголосая дрянь! Ничтожество! Я ненавижу тебя, Мари! Ответь мне, Боже, ты покарал меня? За что покарал? Я же ничего плохого не сделала, почему, почему?!!

Боль в голове отрезвила Мари. Она поднялась с колен и поплелась на диван. Вытянулась на нем, прислушалась. Тишина.

Из лесу надо было как-то выходить. Он это понимал. Но фотки его уже висят, наверное. Объявления на почтовых отделениях, в интернете. Опасно. Надо уходить от места побега как можно дальше. Тепло, ночевать на земле не страшно, вот только есть хочется. А что если он идет по кругу, как бывает в лесу? Лес-то незнакомый.

Приехал муж. Сочувствовал. Будем бороться. Вот сколько людей едет за границу лечиться. Есть такие клиники, знаменитые, в Израиле, в Германии. Будем собирать деньги на лечение методом краудфандинга. Надо дать объявление в газетах, люди откликнутся, ведь ее так любит народ. Она слабо протестовала – неудобно, стыдно. Но смирилась. И возмутилась, когда оказалось, что денег капает мало, почти ничего. Вот и вся народная любовь. Кончился успех, заглохла и любовь.

Никому она теперь не нужна без голоса, никому. Ни Союзу театральных деятелей, куда обращалась, ни государству, ни собственным фанатам. Нет голоса – нет любви.

Получила ответ из израильской клиники и из немецкой Шаритэ. Израильтяне обещали сделать все возможное, но вернуть голос твердо не обещали. Да, рубцы на голосовых связках удалят, голос улучшится, но вернется ли в полном объеме? Нет, это они гарантировать не могут. А возможно, что в месте иссечения рубцов, возникнут новые нарастания – полипы. Немцы смотрели на дело с большим оптимизмом. Мари решила ехать в Шаритэ. Но где взять деньги? Заложить в банк дом? За него можно получить достаточную сумму. Муж был категорически против. Мы потеряем дом, ведь если голос не вернется, то отработать такой сумасшедший кредит Мари не сможет. Мари настаивала, дом принадлежит только ей, куплен на ее личные деньги. Она была уверена, что все восстановится, и за год, поездив по гастролям, она точно вернет все. Если б она тогда знала…

Желание вернуться в профессию, на сцену было непреодолимо. Она заложила дом.

Если бы она знала, что потеряет всё. И голос, даже разговорный, и мужа, который сбежал после потери дома к молоденькой девуле, с квартирой в центре Киева, с шикарной Мицубиси и замечательной должностью в столичной мэрии. И последним пристанищем на её жизненном пути станет вот эта хижина в лесу, разваленная, на которую она наткнулась случайно и назвала её своим Прибежищем. Моё Прибежище, мой минимум, мое падение, мое спасение от холода и потери самой себя.

Он вышел на большую поляну и, кружа в поисках выхода, таки заметил ее, тропинку, которая вела куда-то. Пошел по ней, она точно выведет к людям, а оставаться в лесу более пяти дней уже невозможно. Хочется пить и есть. Утром можно облизать росу с листьев, но те ягоды, которых он поел ранее, вызвали такую боль в животе и понос, что больше он не мог рисковать. Кто-то же проложил эту тропинку, значит, она выведет его из лесу.

Мари варила себе суп на маленькой печке, обмазанной глиной, когда в комнатке стало как бы темнее. В чем дело, подумала она и глянула в окошко. Там промелькнула какая-то тень. Или показалось?

Она снова склонилась над плитой, когда вдруг оказалась зажатой в тисках двух сильных, грубых рук.

- Молчи, не ори, поняла? Тихо мне скажи, с тобой тут кто есть?

Мари помотала головой.

- Никого, – еле выдавила из себя от страха.

Руки повернули ее, и она увидела грязного, в помятой серой одежде, мужика. Напряженным взглядом он обшаривал комнатушку.

- Ты одна здесь живешь? 

- Одна.

- Похоже на то. Мужских вещей нету. Пожрать дай!

- Вот. Суп. Только он горячий очень.

Не отвечая, мужик плюхнулся на табуретку у стола, принялся дуть в глиняную миску, куда Мари налила суп. Раздувая ноздри, тяжело дышал, давился, жадно хлебая.

- Ты кто? – осмелилась спросить Мари, когда он вылакал все до дна.

- Не твое дело. Я ж не спрашиваю тебя, отчего ты такая хрипатая, алкашка, что ли?

- Нет. Я вообще не пью.

- Люди отсюда далеко? Деревня или город?

- Далеко. Тут рядом только хутор есть.

- Кто на хуторе живет?

- Отец, мать, трое детей, да еще два работника. Хозяйство ведут.

- Про тебя знают, что ты тут? Приходят сюда?

- Никогда. Я к ним хожу раз в неделю. Помогаю в хлеву, они мне за это еду дают. И одежду старую. Они хорошие люди, ты им ничего плохого не сделаешь? – спросила она с тревогой, едва отойдя от собственного страха.

- Нет. Пить дай.

Мари налила в кружку воду, зачерпнув из ведра.

- Воду, откуда берешь?

- Тут ручей есть недалеко.

- А я тебя видел где-то. Глаза точно помню и рот. Где я тебя видеть мог?

Мари молчала. Отвернулась.

 - Да ты как две капли воды на певицу похожа, знаменитую. Если б так не хрипела, да эта развалюха, сказал бы что она.

Мари молчала. Он вгляделся в ее лицо.

- Ты Мари Эстелла! Точно. По телеку говорили, что знаменитая певица Мари Эстелла исчезла после неудачной операции на связках, когда банковские коллекторы обобрали ее до нитки за невозвращенный кредит! Сказали, что даже платья концертные забрали, и ты сбежала, а твой муж подал заявление на розыск, искал тебя. Значит, ты 4 года живешь в этой развалюхе одна, так?

- Да не больно он искал, – вырвалось у Мари, – не делал бы вид, что ищет, ему б никто и руки не подал.

- Так ты 4 года без мужика, – хмыкнул он, – а ну иди сюда, я тебя успокою.

Он обхватил Мари руками и потянул на кровать. Она принялась резко вырываться, закричала.

- Пусти, не хочу, не хочу, отстань, я зубами рвать буду!

Укусила его за руку и со всей силы ударила коленкой в пах. Он согнулся пополам.

- Да пошла ты ненормальная! Кому ты нужна! Тощая, хрипатая, грязная. Мне бабы в теле нравятся. Мяконькие. Ухоженные. Я тебе ж лучше хотел сделать.

Мари забилась в угол.

Он вышел за дверь, снял с петли замок и перевесил внутрь, в комнату. Вынул ключ и сунул себе в карман.

- Это чтоб ты не вздумала куда идти, донести на меня, поняла?

Мари не ответила.

- А ты, что ли меня совсем не боишься? – спросил он. – Не боишься, что пришью тебя?

- Нет. Смысла тебе нет меня убивать. И даже насиловать. Ты ведь из тюрьмы сбежал? На тебе тюремная одежда, ты скрываешься. Если убьешь, кто тебе еды сюда принесет?

- А ты умная. Хоть это хорошо. А может и плохо. Я сейчас спать лягу. Ключ у меня в кармане, на всякий случай. Сиди тихо и не вздумай чего. Убить не убью, а избить могу. Поняла?

Мари кивнула. Он лег на кровать, укрылся одеялом и захрапел.

Она подошла к окну и вгляделась в лес. Впервые он был ей недоступен, она не могла выйти туда, в глубину, прижаться к вон тому дереву, к которому обычно прижималась, чувствуя исходящую от него защиту, охватить ствол руками, набраться от него сил и покоя. Послушать пение птиц, определить про себя, радостно, в какой октаве поёт вот эта пичужка, или вот эта. Их пение – единственное, что связывало ее с прошлым. Да еще гул и шорох листвы, тоже низкий или высокий, в зависимости от времени года и скорости ветра. Горло больше не принадлежало ей, оно стало чужим и враждебным, но музыкальная память и слух остались. Иногда она напевала свои бывшие арии, или целиком симфонические концерты, не голосом, его невозможно было слышать даже ей самой, а про себя. Ее окружением были деревья, птицы, мелкие лесные животные, пробегавшие мимо, а вот теперь впервые в этот принадлежавший ей мир ворвался грубый, страшный человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и страх, который она старалась не показывать незнакомцу, сжимал ее в своих объятиях, поднимался от дна желудка тошнотворной волной.

Всю неделю Мари готовила, ходила к ручью за водой, он сопровождал ее. Шел рядом, чтоб не сбежала. Потом стал брать из её рук ведро, носил сам. Избегали лишних разговоров, у каждого была своя история. Настолько болезненная, что о ней не хотелось говорить. Старались вообще ни о чем не говорить.

Однажды спросил ее, не интересно ли ей, за что в тюрьме сидел? Она ответила, что нет, и больше они к этой теме не возвращались.

Он по праву сильного занял кровать Мари, она сама соорудила себе у противоположной стены постель из трех досок, положенных рядом на чурбаны, на них постелила свой зимний кожух, а на него подобие простыни. Он смотрел на ее хлопоты снисходительно. На ее тело больше не претендовал.

Так прошла неделя.

В воскресенье утром Мари засобиралась на ферму. Он схватил ее за руку, сдать меня хочешь? Не пущу!

- Но нам уже нечего есть, – уговаривала его Мари. – Не пойду сегодня убирать хлев, на всю неделю останемся без еды. По воскресеньям наёмные работники уезжают с утра в райцентр отдыхать, я за них убираю. А завтра я уже не нужна там буду, они вернутся. Что мы есть будем?

Он тяжело дышал от волнения. Неделя прошла спокойно, он рассчитывал полгода здесь перекантоваться, а там розыск сойдет на нет, наши менты ленивые. О том, что Мари раз в неделю ходит помогать на ферме, как-то и не думал. А тут, вот она опасность – подошла вплотную. Сдаст его, как пить сдаст, зачем ей нахлебник на половину еды? Не для того, небось, навоз в хлеву выгребает, чтоб чужого человека кормить! Он ведь, как мужик, и взаправду, больше ее ест, ей меньше остается. Вот оно – всю неделю прикидывалась овечкой, чтоб не злить его, а сегодня пойдет и сдаст!

Он больно сжал руку Мари, она вскрикнула.

- Почему, почему ты обо мне так думаешь? Зачем мне тебя сдавать? Я ведь даже не знаю, за что тебя посадили.

- Да отчего же нет??? Я ведь на твоей шее сижу, не надоел еще? Сама ж вечно попрекаешь, не чавкай за едой, не плюй кости в тарелку, не сопи. Чистоплюйка сраная, аристократка, блять, иттит твою мать! Выросла, небось, в шелках и бархате, в детстве конфетами обжиралась. А у меня батя пьяный мамку голую на снег выгонял, бил её, я её защищать пытался, так он и меня сапогом в морду бил. Два зуба выбил. Откуда мне знать, как все это твоё культурное делать положено? Ты ж меня ненавидишь, брезгуешь мной, кривишься вечно. И я тебя ненавижу, только молчу, мы ж прикидываемся, что терпим друг друга, а в душе ненавидим, потому что ты в одном мире родилась, а я совсем в другом! Мы ненавидим друг друга, ненавидим! И ты это знаешь!

Мари молча смотрела на него, потом стала собирать банки в ведро, с которым ходила на ферму.

- Я пойду, – мягко сказала она. – Не приду убирать, нечего есть будет всю неделю, и мне и тебе.

Она собралась и вышла. Он подождал, пока ее фигура скрылась за поворотом тропинки. Потом положил в карман кусок хлеба, взял кожух, на котором спала Мари, прислонил к дверям хижины бревно, так, чтобы оно упало, если откроют дверь и он бы услышал.

Отошел в сторону ручья шагов на сто. Соорудил себе лежбище из кожуха. Если Мари приведет ментов, он заметит и уйдет по ручью вверх. Менты могут прийти с собакой. По ручью она след не возьмет.

Рассчитал, если с фермы сразу позвонят в райотдел, да пока они приедут, да придут сюда лесом… бобик полицейский оставят на опушке, а потом пешком. Это часа два точно. Значит два часа можно спать, а потом сосредоточиться и держать ухо востро. Можно было б просто уйти совсем, да куда? Заблудится, как пить дать.

Вдали застрекотала сорока. Он напрягся. Так сорока реагирует на идущих людей.

Настала тишина.

Стемнело, стало зябко. Он встал с кожуха и накинул его себе на плечи. Вдалеке раздался глухой звук. Бревно упало.

Затаился. Подумал, если б она вызвала ментов, то они не стали бы ждать темноты. Тихонько подкрался к хижине. В окне виднелась худенькая фигурка Мари. Она выкладывала из картонной коробки, перевязанной веревкой, картошку, выставляла банки с мукой и крупой.

Подождал еще полчаса и вошел.

Мари оглянулась, кивнула. Насыпала в миску муки и вбила туда два яйца. Он сел на свою кровать, свесив руки между колен. Она подсела к нему, близко. Прижалась боком. Он понял ее по своему, потянулся к пуговицам платья на груди. Она отвела его руку.

- Не надо. Не хочу. Мне не это нужно. Просто обними меня. Пожалуйста. Просто обними меня.

Просто обними…

23 декабря 2021 года.