Однажды в полдень на веранде

10 августа 2009 г.

Николай Прокофьич умирал. Он и сам знал об этом, и члены его семьи знали. От силы месяц, сказал доктор. Ну, полтора.

Он лежал на старом диване, вынесенном на веранду. Стояла тихая осень, деревья пожелтели, но еще не опали. Воздух был прозрачен и свеж. Дом Николая Прокофьевича слегка поскрипывал старыми деревянными стенами, уже затопили печку, и дым поднимался высоко в небо. Краска на резном парапете веранды местами облезла, и это придавало ей старинности и солидности.

Николая Прокофьича укрыли одеялом, да еще клетчатым шерстяным пледом. Ему постоянно было холодно.

Посередине веранды стоял круглый стол, накрытый белой, слегка пожелтевшей от стирок скатертью, вокруг него восемь венских стульев. Шесть в комплекте, а два немного отличавшихся, было видно, что их докупали отдельно.

Домработница Ольга Ивановна вносила и расставляла на столе тарелки, вилки, ножи. Семья готовилась обедать. Из сада на старых подагрических лапах приплелся и улегся в углу веранды пес Рудый, видимо обошел свои владения и не нашел ничего подозрительного.

На дорожке послышались шаги. Рудый побежал посмотреть, тихонько полаивая.

Пришедшего Рудый знал, а потому, успокоившись, вернулся  в свой угол.

Евгений Федорович регулярно навещал хозяина, они играли в шахматы уже  много лет по выходным, и Рудый симпатизировал старому доктору, зная, что тот хорошо относится к хозяину. А Рудый всегда хорошо относился к тем, кто любил хозяина. Только он не мог понять смысла игры в шахматы. На взгляд Рудого, это было абсолютно бессмысленное занятие.

Ольга Ивановна принесла табуретку, поставила ее перед диваном. На ней раскрыла коробку с шахматами, Евгений Федорович расставил их по порядку, и началась игра.

Через полчаса раздался первый звук: так-с, так-с!

Ну вот, как всегда, – подумал Рудый. – Часами двигают эти фигурки по доске, и за весь день только и могут сказать, что «так-с, так-с», или «ага, тогда я…», а потом коротенькое «поздравляю». Идиотизм какой-то.

Вошла жена Николая Прокофьевича, Валентина Михайловна, поздоровалась со старым доктором, пригласила его к обеду и пошла давать какие-то указания Ольге Ивановне.

- Капельки вчера принимали? – спросил Евгений Федорович. Они дружили более 20 лет, но неизменно обращались друг к другу на «вы» и по имени отчеству.

- Ох, друже, – ответил Николай Прокофьич. – Капельки-то я пью, да толку что, недолго мне их пить.

- Настроение, настроение, Николай Прокофьич! Не раскисать! Самое главное, настрой больного.

- А настроение у меня самое что ни на есть боевое. Вот не умру, пока моя монография не выйдет, а это еще где-то месяц, так что месяцок я вас еще помучаю. А вообще-то, Евгений Федорович, дорогой, плевать, честно говоря, я хотел на то, что сдыхаю. Хрен со мной, зажился, старый пень. Мучает меня другое, ну как их всех тут оставить, ведь, пропадут. Ну что они без меня, а? Ведь пропадут, затопчут их, как траву при дороге.  Евгений Федорович, я вас, что попрошу, не оставляйте их, присматривайте. Ведь Валентина Михайловна при мне прожила без всяких забот. Она даже не знает, где ЖЭК находится. Что с ней будет, если крыша протечет, или еще что… Ох…

- Это точно, Николай Прокофьич, ваша семья при вас жила, как за каменной стеной. И Леночка, и Артем. Ваша семья просто пример для подражания. Я никогда не встречал  такой крепкой и дружной семьи. И все это идет от вас, от вашей заботы.

- А с Леночкой-то что будет? – Не слыша его, продолжал Николай Прокофьич. – 29 лет и не замужем. Даже не встречается ни с кем. Артем тоже какой-то мрачный всегда ходит.  Жуткий характер. Это в 17-то лет. Как он с людьми уживаться будет… Вот я и переживаю.

Рудый слушал жалобы хозяина, насторожив одно ухо, и переживал тоже. Все, что касалось хозяина, касалось и Рудого. Все, что печалило хозяина, печалило и его верного пса. Когда-то Николай Прокофьич подобрал его на улице совсем маленьким щенком, и Рудый вскоре уже забыл и мать, и братьев и сестер, с которыми играл раньше, помнил только его, невысокого, крепкого когда-то мужчину, которому единственному позволял на себя кричать и даже бить иногда.

Постепенно все собрались за столом. Ольга Ивановна внесла кастрюлю, Валентина Михайловна, вооружившись половником, разлила грибной суп по тарелкам. Леночка усадила отца в кресло, укрыв его ноги пледом, и вдвоем с Артемом они подвинули кресло к столу.

Евгений Федорович вытащил из потертого кожаного портфеля штофик водки, и Ольга Ивановна сходила за стопками.

Первый тост произнес гость.

- Позвольте, дорогие друзья, – торжественно провозгласил он, – поднять этот тост за здоровье присутствующих, за то, чтобы ваша замечательная семья еще много лет вот так собиралась за этим столом, чтобы всегда вы поддерживали и любили друг друга, так как любите сейчас, и чтобы я хоть издали мог любоваться вами, потому что я всегда ставлю вас в пример моим родным.

- Здорово, – саркастически произнес Артем. – Я так никогда не сумел бы сказать. Повода не нашел бы.

Леночка, уловив легкую иронию в словах брата, стукнула его под столом ногой.    

- Спасибо, Евгений Федорович, – заулыбалась Валентина Михайловна. – Надеюсь, вы тоже не оставите нас своей дружбой и еще много лет будете заходить к нам по выходным.

Все чокнулись, выпили и принялись за суп, в котором плавали крупные куски грибов.

- Хорошо-то как, – произнес Николай Прокофьич. – Моя Валюша непревзойденный мастер всяких вкусностей. Такую хозяйку только поискать.

Леночка и Артем согласно кивнули.

- Хозяйка она, держи карман шире, – подумала Ольга Ивановна. – И не стыдно ему? Ведь знает же, что готовлю я. Валентина, небось, за всю жизнь, сырого мяса в руках не держала. А вот хвалит ее, всегда перед гостями выставляет. А она тоже, сказала бы хоть, что я ей помогала, так и того нет. А-а… зачем это мне? Сколько лет в доме, и все чужая. А они, как одно целое. И все с ума за этим старым сходят. Папочка сказал, папочка увидит, папочка будет недоволен.  И он так за ними. А ведь точно, помрет он, и они по миру пойдут. Ведь ни к чему не приспособлены.

Но Рудый был доволен происходящим. Семья в сборе, чужих почти нет, Евгений Федорович и Ольга Ивановна не в счет. Он привык к их запаху и считал своими. Конечно, не настолько, чтобы выполнять их команды, но достаточно, чтобы терпеть их присутствие. 

- Cкажите, дорогой, – обратился к Евгению Федоровичу Николай Прокофьич, – что же Вы такого интересного в Голландии видели, ну кроме тюльпанов, разумеется.

- Водили нас, в основном, по госпиталям и лечебным заведениям. А также, например, в тюрьму, показали тамошний лазарет.

- А карцер не показали? – поинтересовалась Валентина Михайловна.

- А карцера у них нет, – засмеялся Евгений Федорович. – Самое большое наказание  это лишение субботнего увольнения в город!

- Какого увольнения, служащих, что ли?

- Да нет. Заключенных. Заключенные живут по двое в камере, там же душ, умывальник, телевизор. Каждую субботу, всех,  кто не проштрафился, отпускают на несколько часов в город погулять. Но к 11 вечера они должны быть на месте. Очень мне понравился рацион их питания. Есть три меню, в зависимости от вероисповедания. Можно выбрать и заказать себе меню на завтра. Но в обязательном порядке на десерт фрукты и шоколад. Они считаются полезными для здоровья заключенных. Ведь когда-нибудь они выйдут на свободу и должны стать, по мысли правоохранителей, полезными членами общества.

- Да, что ж это такое, – возмутился Николай Прокофьич. – Что за тюрьма такая? Курорт, а не наказание. Я вот так, в таком случае, возьму да зарежу своего ближнего, а потом пойду в тюрьму отдыхать да шоколад с бананами есть!

Все засмеялись.

 - Артемчик, а что ты читал вчера? – спросил Николай Прокофьич. – Я видел, ты расстроился после прочтения.

- Ничего я не расстроился. Я вообще не расстраиваюсь из-за книжек. Я не девчонка.

- Это я ему дала новый рассказ, в Альманахе вышел. «Убить Сталина» называется, – сказала Леночка. – Об этом ужасном сталинском периоде. Читаешь, и мороз по коже.

- Не такой уж он был ужасный, – живо отреагировал Николай Прокофьич. – Сталин все-таки был великим человеком и страну из ничего поднял.

- Моя мама рассказывала, – вмешалась Валентина Михайловна, – что при Сталине у них было такое развлечение, каждое первое марта опускали цены на продукты. И народ ждал первое марта с нетерпением. Это была радость для всех.

- Как ты не понимаешь, мама, – сказал Артем. – Народ жил за счет миллионов бесплатных рабов. Это их трудом создавалась такая «радость».  А те, кто создавал, тот гнил заживо, умирал от непосильного рабского труда.

- Ха! – воскликнул Николай  Прокофьич. – да что ты там лепечешь! Что ты знать можешь о том времени, о людях. Лучший период Союза пришелся на Сталина. Разве разброд, хрущевский голод и брежневская расхлябанность лучше? При Сталине был железный порядок, а это основа основ государственности!

- Еще скажи, при Нероне, – пробормотал Артем не слишком настойчиво.

Николай Прокофьич повернулся к нему и гневно посмотрел в лицо сыну. Остальные домочадцы тут же отреагировали. И Валентина Михайловна и Леночка вдвоем напустились на Артема.

- С ума сошел! Отца волновать! Как ты смеешь перечить, отец болен. Совсем совести нет!

Рудый чуть приподнялся с подстилки и тихонько оскалил зубы. Он, конечно, не стал бы вмешиваться в хозяйские дела, Но, обладая чисто собачьей экспрессивностью, не мог не выразить свое отношение к происходящему.   

Обстановку разрядила Ольга Ивановна, внеся блюдо с картошкой и кусками жареной курицы поверх нее. Валентина Михайловна принялась накладывать их на тарелки, следя за тем, чтобы каждому досталось равное количество картофельного пюре и порций мяса. Перемена блюда внесла оживление в настроение маленькой компании, какое-то время все молча, с удовольствием грызли куриные куски, покрытые аппетитной золотисто-коричневой корочкой.

- Вот покончим с десертом, и я скажу вам всем что-то важное, – произнес Николай Прокофьич.

Все обернулись к нему с интересом. Но нарушать дисциплину не стали, и продолжили трапезу. 

На десерт были поданы пиалы с малиновым желе и апельсиновый сок.

Доев свое желе, Евгений Федорович откинулся на стуле и вытащил из кармана пиджака пачку сигарет. Но тут же, вспомнив, что при Николае Прокофьиче нельзя дымить, сунул ее обратно в карман. Николай Прокофьич заметил этот жест, хотел было разрешить курение, но, решив, что лучше поберечь здоровье домочадцев, промолчал.

- Папочка, – не выдержав паузы, – обратилась к нему дочка. – Так что ты хотел нам сообщить?

Николай Прокофьич откашлялся и принял торжественный вид.

- Мои дорогие, – сказал он.  – Скоро я уйду из жизни.

Он хотел продолжить, но тут поднялся всеобщий гвалт.

- Не говори так, – взмолилась Валентина Михайловна, – я не могу это слышать. Что за мысли, право!

- Папа, ты что? И думать не смей, – закричала Леночка.

- Вы еще всех нас переживете, – достаточно неискренне произнесла Ольга Ивановна положенную в таких случаях формулу.

Но старик махнул на них рукой.

- Жизнь надо воспринимать реалистически, – сказал он. – И одна из неотвратимых реалий жизни – это ее конец. Я к нему готов и все продумал. Главное, не оставить вас, моих близких, без помощи и дружеской руки. А потому я принял такое решение: все мои вклады в банке я оставляю Евгению Федоровичу. И даю ему завещательное распоряжение – тратить эти деньги на вас по собственному его рассуждению и уму. Евгений Федорович человек редчайшей порядочности и волю мою не нарушит. Все мои накопления будут потрачены только на вас. Но… согласно его воле и рассудку. Только так я могу быть уверенным в том, что вы не пропадете, что вас никто не разорит, и уйти из жизни спокойным и умиротворенным.

Настала гробовая тишина. Казалось, что компания, сидящая за столом, включая Евгения Федоровича, разом потеряла дар речи.   

Первым пришел в себя Артем.

- Папа, да ведь это значит, что ты нас совсем не уважаешь! Мы что же, недоумки, и сами себя содержать не можем? Почему Евгений Федорович должен за нас решать, на что тратить, а на что нет? Это же унизительно, папа!

- Николай Прокофьич, дорогой, что вы, не надо! – растерялся Евгений Федорович. – Ваши родные совершенно в состоянии сами распоряжаться собой. Я, конечно, всегда помогу советом, но…

- Оставьте, Евгений Федорович, ну как это они сами будут распоряжаться. Они абсолютно ничего не понимают в жизни. Что они собой представляют без меня?

- Вот потому и не представляют, что ты не даешь что-то собой представлять, – закричал Артем. – Все ты и ты. А мы словно придатки к тебе!

Николай Прокофьич посмотрел на него с изумлением.

– Да что это ты рот открыл? – почти весело спросил он. – Я от тебя никогда такого не ожидал.

- Но, папа, – вмешалась Леночка. – Артем прав, мне 29 лет, я самостоятельный человек, почему я должна что-то спрашивать у Евгения Федоровича, а мама тем более?

-  Тебе 29 лет, и все не замужем, если ты такая замечательная, что же до сих пор тебя замуж никто не взял? Значит, что-то в тебе не то, а?

- Да потому и не взял, – закричала Леночка, – что в нашу семью войти боялся! Ведь вы с мамой всегда, кто бы в гости ни зашел, смотрели на него свысока, а со мной при нем папа обращался, словно я его вещь, его собственность. Кто ж захочет жениться на чужой вещи?

- Это уж слишком, дочка, – возмутилась Валентина Михайловна, – меня ты что к этому делу привлекаешь? Я с папой во всем согласна, и абсолютно не вижу, чтобы он к тебе так относился.

- Да он и к тебе так относился. Ты ведь, когда с ним познакомилась, была ассистенткой профессора. Хотела в аспирантуру поступить, диссертацию написать. А он женился и забрал тебя с кафедры, сделал из тебя домашнюю хозяйку, личного домашнего ассистента самого себя, свою тень. Ну и кто ты сейчас? Жена при муже, никто, ничто, и звать никак! Ты этого даже не заметила, не поняла! Я не знаю, что напишу на твоем памятнике, когда придет время. Кто ты? Как тебя обозначить в этой жизни?

Валентина Михайловна хотела, было, возразить, но… лицо ее выразило растерянность, она впервые посмотрела на свою жизнь с такой стороны. А ведь точно, как-то не подумала она тогда, влюбленная в Коленьку, что меняет на него все свои мечты о славе, наградах, о мировом признании. Мечтала найти лекарство от рака… Осчастливить человечество. И, правда, кто она сейчас?  

- Ты могла бы иметь свои собственные деньги, поклонников, – продолжала Лена. – А вместо этого плакала в подушку, когда папа заводил очередную пассию.

- Эй-эй, потише, – резко вмешался Николай Прокофьич. – Не твоего ума дело о родителях рассуждать.

У Ольги Ивановны натянулось от напряжения лицо. Она понимала, что самым правильным с ее стороны было бы повернуться и уйти на кухню, чтобы не быть свидетелем семейного скандала. Но она была не в силах. Ее жгло любопытство. Впервые она присутствовала при таком повороте дел. До сих пор никто из домочадцев не смел и пикнуть в адрес главы семейства. Его почитали в семье как непререкаемый авторитет в любых вопросах, что домашних, что вопросах политики и государства. Папа сказал так, значит так, никому бы и в голову не пришло сомневаться в его правоте. Да и многочисленные гости, что к ним захаживали, всегда относились к Николай Прокофьичу с огромным пиететом. Такое светило в науке. Признан всем миром. Сколько раз они говорили Леночке и Артему: вам повезло родиться у такого отца, вы должны ценить это. Дети и сами так думали, и только с течением времени начала накапливаться тоска и чувство постоянной униженности, ощущение неполноты жизни. Отец решал за них все, куда пойти учиться, с кем дружить, как мыслить. Никто не смел позвонить к ним по телефону и не доложить отцу, который первый брал трубку, кто звонит и по какому вопросу. Иначе Николай Прокофьич детей к телефону не звал. А к Валентине Михайловне и не звонил никто никогда. Своих друзей, отдельных от Николай Прокофьича, у нее не было.

И вот сейчас Леночка словно открыла ей глаза, впервые она, всегда уверенная, что ей крупно повезло с замужеством, подумала, что свои годы прожила блекло и бесцветно. Что никогда не имела своих собственных тайн и желаний, собственных, пускай неразумных, трат, собственного, посвященного самой себе времени. Даже собственного мнения у нее никогда не было, она жила чувствами и суждениями своего мужа и искренне считала, что это и есть счастье. А сейчас… и правда, кто она? Тень великого ученого, его размытое отображение в колеблющейся воде родника семейной жизни?

Крайне неудобно чувствовал себя Евгений Федорович. Он понимал, что ни в чем не виноват, что решение Николая Прокофьевича было вызвано его собственной волей, без малейшего намека со стороны друга. Ему было неловко присутствовать при семейной сцене. Несколько раз он порывался уйти, но хозяин дома не отпускал его.

Артем тоже то порывался выбежать в сад, то возвращался назад. Многолетняя привычка повиноваться отцу не позволяла ему резко уйти, высказав свое мнение.

И вдруг его словно прорвало.

- Не надо мне ничего! – крикнул он. – Я не хочу твоих денег. Отдай их кому хочешь, я сам себе заработаю!

- Да как ты сам заработаешь, – снова повысил голос отец, – чем?! Кто ты такой, что ты можешь?

- Уж во всяком случае, не буду жить, как ты, у меня будут другие взгляды. Знаешь, почему ты сказал, что можно зарезать человека и сесть в тюрьму на бананы и шоколад? Потому что у тебя рабство в крови, для голландца самое главное в жизни свобода, его в субботу лишат выхода в город и для него это наказание. А тебе все равно в тюрьме ты или на свободе, лишь бы кормили! Ты родился при Сталине и пропитался духом его эпохи, духом  несвободы! Ты вырос при тиране, восхищался им, боготворил его, а потому сам стал тираном, а тиран в глубине своей души всегда раб! Раб, которому повезло тиранить других рабов!

Артем кричал все это, а у самого слезы стояли в горле, и крик его прерывался хрипами. Он был в ужасе от себя, от того, что посмел кричать отцу такие слова, и одновременно задыхался от любви к нему и от жалости. От боли, что причиняет ему боль.

Валентина Михайловна и Лена застыли с открытыми ртами. Ольга Ивановна нашла в себе силы удрать на кухню. Страх перед хозяином пересилил чисто плебейское любопытство.

Евгений Федорович закрыл лицо рукой и отвернулся в сторону сада.

Рудый вжался в свою подстилку. Впервые при нем кричали на хозяина. Впервые он увидел унижение хозяина. Его хозяина. Мир рушился. Он оказался таким хрупким. Осколки мира с грохотом разлетались в стороны.

Николай Прокофьич, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Артема.    

На его лице нельзя было прочесть ни гнева, ни удивления. Только казалось, он видит сына впервые в жизни.

Затем он глубоко вздохнул, медленно, с трудом встал с кресла. Жена и дочь бросились помочь ему, но он отстранил их в сторону. Сам с трудом добрался до дивана и лег. Лицом к стене.

Валентина Михайловна и Леночка, не глядя на Артема, вышли в сад. За ними спустился Евгений Федорович и побрел по дорожке к выходу. Он и хотел остаться со старым другом, утешить его, и в то же время понимал, что сейчас Николаю Прокофьичу будут неприятны любые утешения и разговоры. Ему было безумно жаль своего друга, но он понимал, что Артем прав, и думал о том, что эпоха тирана никогда не заканчивается с его смертью, что она забрасывает свои семена в будущее, и живет в душе еще несколько поколений. И, словно ядовитый анчар, губит своим дыханием и тех, кто родился под его сенью и тех, кому дали жизнь те, кто  вдохнул в себя этот воздух. 

Артем постоял еще какое-то время, глядя на согнутую спину отца, и стремительно пошел прочь. Что-то случилось с ним, и он понимал, что эта перемена значит в его судьбе больше, чем самый престижный диплом.  

Когда на веранде не осталось никого, кроме Николая Прокофьевича, продолжавшего лежать неподвижно, лицом к стене, Рудый подполз к нему, и улегся у самого края дивана. Он вытянул лапы и положил на них голову, время от времени, приподнимая ее, чтобы убедиться, что хозяин не смотрит на него и продолжает оставаться погруженным в собственные мысли. На старческих, уже подслеповатых, собачьих глазах скопилась не то слизь, не то слезы.

Николай Прокофьич пролежал так до темноты. Никто не осмелился его потревожить.

Когда начало темнеть и похолодало, старик повернулся, спустил с дивана ноги.

Ноги уперлись во что-то мягкое и теплое. Пока еще мягкое и теплое. Он понял, что это Рудый, попытался толкнуть его, чтобы сдвинуть с места. Но вопреки его ожиданию, собака не двинулась, и никак не отреагировала.

Он опустил руку и поднял морду Рудого, взглянул в его глаза. Глаза были неподвижны и уже подернулись пленкой.

Рудый был мертв.

На следующий день Ольга Ивановна вышла на улицу с большим пакетом из упаковочной бумаги, в котором находилось тело Рудого с головой и лапами поджатыми под живот. Хозяева дали ей денег, чтобы она отвезла собаку в парк, и наняла людей, которые похоронят его под деревом. Но пакет был тяжел, и ей не хотелось тащиться с ним до парка. Она подумала и, отойдя несколько кварталов,  аккуратно положила пакет внутрь мусорного контейнера. Затем, не оглядываясь, пошла по улице вниз.

                                                                                       10 августа 2009 г.